И, наконец, последняя отметка, сделанная уже в двадцатом
«втором районе городской советской рабоче-крестьянской милиции Шантарска». Черт
его знает, почему нет куруманской – неразбериха, надо полагать, была та еще.
Последние две странички паспорта и даже третью страницу обложки занимают
разнообразнейшие пометки – частью совершенно уже непонятные, лишь даты и
загадочные номера. Но по штампам можно судить, в чем тут фокус: речь идет о каких-то
пайках. «Махорка июль», «махорка сент.», «махорка окт.». Таинственное
«О.Г.П.К.» несколько раз выдавало карточки то на «один пай», то на целых
четыре. Вовсе уж предельно загадочный красный штамп «Проверка П.О.С.Т.Г.Н.Х.»
(Смолин не настолько хорошо знал реалии военного коммунизма, чтобы определить,
что же скрывалось за таинственной аббревиатурой – но, учитывая, что «контроль»
в те времена был прерогативой серьезных ведомств, речь явно шла о достаточно
серьезных проверках, каковые Коч, надо полагать, успешно прошел. Ага, еще один
штамп «Контроль» с теми же загадочными буквами – на сей раз синий, без рамочки,
во всю страницу).
Ну, вот и все. Не подлежит сомнению, что бывший искусник
фирмы Фаберже ни разу репрессалиям не подвергался, мирно и благолепно существовал
на положении обывателя, к которому у новой власти не было претензий. Не
исключено, что этому он обязан весьма благонадежным, с точки зрения
победителей, «званием» – крестьянин, ага… Нет ничего удивительного в том, что
куча советских отметок теснилась в старом царском паспорте – так и должно было
быть, старыми паспортами пользовались до конца двадцатых, пока наконец-то
советские не ввели…
Ветхая, с разлохматившимися краями бумажка с несколькими
бледно-синими машинописными строчками и стертой печатью… ага, ордер, выданный
на соседнюю квартиру Федору Степановичу Кочу, «старшему мастеру
граверно-механической артели „Красный ремесленник“». Ну что же, Степаныч, судя
по всему, вписался в новую действительность, самый что ни на есть пролетарский
элемент, обладатель профсоюзного билета, мопровской книжки, член нескольких
добровольных обществ наподобие «Друга детей», «Смычки» и «Кружка поддержки
китайской бедноты».
Значки этих и других обществ, стандартный набор того
времени, парочка почетных грамот от мелкого советского начальства… Одним
словом, бывший питерский ювелир, ручаться можно, успешно прижился в Курумане и
до своей кончины (году примерно в двадцать седьмом, точнее уже не определить
из-за отсутствия документов) жил-поживал спокойно, на хорошем счету был, не
привлекался, как говорится… Вполне возможно, что наш дражайший Федор Степаныч
особых сожалений по поводу безвозвратно рухнувшей монархии и не испытывал
никогда – Коч был сектант, а эта публика сплошь и рядом большевиков
поддерживала, будучи затаенными ненавистниками как монархии вообще, так и
государя императора персонально, – примеров достаточно…
Теперь – товарищ Лобанский, Олег Николаевич, бравый красный
командир, помотавшийся по фронтам гражданской, пересекавшийся с Фрунзе,
Ворошиловым, Буденным (очень может быть, был накоротке знаком и с другими
красными бонзами, ставшими потом персонами, запрещенными к упоминанию, –
но предусмотрительно почистил свой архивчик от всего, что могло ему повредить).
Самое интересное – тоже питерский, как и Коч. Недоучившийся студент
Технологического, в шестнадцатом окончивший школу прапорщиков, отчего-то
Виленскую, что подтверждается не только документами, но и портсигаром из
карельской березы украшенным золотыми накладками: погон прапорщика, сабелька с
гравировкой на лезвии «Петергофъ 1916» и шильдиком зеленой эмали, на коем
красуется эмблема школы. Приятная штучка, кстати, – если знаешь, сколько
она стоит…
Очень быстро, едва началась сумятица, подался в Красную
армию – знаем мы этих недоучившихся студентов из небогатых интеллигентских
семей, тот еще горючий материалец… Мотался, как уже стало ясно при
первоначальном ознакомлении с бумагами, от Крыма до Владивостока – а потом,
когда кончилась романтика и пошли скучные будни, волею судьбы и командования
осел в Курумане командиром эскадрона. Черт его знает, собирался он делать
военную карьеру или нет, но красному соколу крупно не повезло. Точных данных
опять-таки нет, но в папке есть несколько затрепанных бумажек, из которых
явствует, что тов. Лобанский более четырех месяцев находился на излечении в
одном из хабаровских госпиталей. Учитывая время и место, можно с уверенностью
предположить, что лихого кавалериста (скорее всего, вместе с его частью)
бросили на китайскую границу, когда там в двадцать девятом началась заварушка.
Там-то и припечатало: чуть ли не на всех последующих фотографиях Лобанский
запечатлен с солидной тростью. Нога надо полагать. Видимо, ему очень не
хотелось все же снимать форму – и после двадцать девятого комэск всплывает уже
в войсках НКВД, точности ради – в охране Куруманского золотого прииска. Там он
и тянул прилежно лямку четверть века (пока не ушел в отставку в пятьдесят
пятом), получая все приличествующие посту и биографии юбилейные отличия,
помаленьку дорос до полковника. Ослепительной карьеры, в общем, не сделал –
служил себе потихонечку. Винтик, короче говоря. Тридцать седьмой и подобные
крутые годы его как-то миновали – надо думать, предосудительных знакомств с
троцкистами не водил, порочащих связей не поддерживал, в уклоны не ударялся – и
потому просквозил меж жерновов, как многие. Умер, как можно судить по
оборвавшимся записям в сохранившихся документах, то ли в шестьдесят седьмом, то
ли в шестьдесят восьмом. Если подумать, жизнь невидная, но, в общем и целом,
достаточно благополучная – может, ему большего и не надо было, кто их теперь
разберет…
Смолин не сомневался, что вещички с клеймами Фаберже к
Лобанскому попали от соседа Коча – их оказалось не менее десятка, еще пара
вилок, ножи с серебряными ручками и стальными лезвиями, на коих четко прочеканено
«К. Фаберже», довольно простенькая серебряная табакерочка, чайные ложечки…
Откуда ж еще? Наверняка бывший питерский студент не таскал с собой по фронтам
гражданской подобные сувениры. Только от Коча, откуда ж еще? Вряд ли Лобанский
их хапнул – как-то трудно себе представить молодого командира из питерской
интеллигентской семьи, идейного красного, который после кончины соседа
забирается в опустевшую квартиру и, воровски озираясь, распихивает по карманам
серебришко с интересными клеймами. Вероятнее всего, другой вариант: Коч сказал
соседу что-нибудь вроде «Скверно мне, Олег, помираю, наверное. Если что,
вещички мои приберите – все равно пропадут…» Тот и забрал. Маловероятно, чтобы
два питерца, обитавших в соседних квартирах, не поддерживали приязненных отношений
– домик этот в двадцатые, можно предполагать, ничуть не походил на пресловутую
«Воронью слободку»: на одной из фотографий у крыльца (над которым натянута
кумачовая полоса с надписью: «Да здравствует Десятый советский Первомай!»)
запечатлели себя для истории, насколько можно судить, все поголовно жильцы –
тут и чья-то престарелая бабушка, и малолетние детишки, и Лобанский со всеми
регалиями на гимнастерке и поставленной между колен шашкой, и рядом с ним Коч
(которого Смолин в конце концов вычислил, сравнивая этот снимок и фотографию
Фаберже со своими мастерами). Хорошо сидят, добрососедски, не чувствуется
напряжения, лица спокойные, улыбчивые, друг другу руки на плечи положил кое-кто
– в общем, сразу видно, дружная коммуналка, никто соседу дохлых мышей в супчик
не подбрасывал.
