– И кто он? – жадно спросил Смолин. Это,
действительно, был след…
Старуха развела руками:
– Увольте, голубчик. Что знала, то и сказала. Две-три
фразы мельком, мимоходом, чуть ли не на бегу, мы тогда случайно столкнулись и
оба спешили… Вы уж сами поищите, человек вы, я вижу, хваткий и предприимчивый,
а я вам ничем помочь больше не могу, потому что и не знаю ничегошеньки…
В такой ситуации ничего другого не оставалось, кроме как
побыстрее откланяться – потому что старуха, дымя, как паровоз, довольно
неуклюже стала намекать на собственные житейские побуждения: не поговорит ли
милейший Василий Яковлевич с беспутным Виктуаром, коли уж наладил с ним
дружеские отношения, на предмет того, чтобы тот, проникшись идеалами культуры и
духовности, все же согласился бескорыстно (или за чисто символическую плату,
потому что на большее музейщики не в состоянии) передать очагу и светочу хоть
что-то из кропотливо собиравшегося долгие годы покойным краеведом?
Не стоило бабушку разочаровывать, посвящая ее в истинное
положение дел, – и Смолин, сославшись на неотложные дела, поторопился
улизнуть. Туманно пообещав, что «посмотрит что там можно сделать».
Когда Смолин выходил из музея, в голове от безнадежности
родилась вовсе уж голливудская версия: теоретически рассуждая, можно допустить,
что дражайшая Маргарита Петровна, мышь белая, крыса ученая, как раз и является
главарем загадочной шайки темных личностей. Узрев что-то для себя интересное и
выгодное, рукопись она надежно припрятала…
Бред, конечно. Законченный. Не оттого, что старушка выглядит
простой, как две копейки – чужая душа, знаете ли, те еще потемки. Просто есть
гораздо более рациональный и житейский аргумент. Будь она главарем, ни за что
не упомянула бы про то, что знает о рукописи. Наоборот, с честнейшим видом
твердила бы, что знать не знает ни о какой будущей книге. Что вы говорите,
молодой человек? Какая рукопись? Мы, провинциалы, и словечек-то таких не
ведаем… А между тем именно она и рассказала Смолину, что покойный два месяца
копался в музейном архиве – о чем Смолин без нее и знать бы не знал…
Что он там мог откопать? Вряд ли пресловутые «роковые
тайны», скорее уж некий след, так оно обычно и бывает. Нечто, дополнившее уже
имеющуюся у него информацию, а? Кто бы прояснил…
Не вернуться ли через пару часов и не выбить ли у
бесхитростной старушки позволение самому в том архиве порыться? Нет,
бессмысленно. Даже если она и согласится, что именно искать? Коли уж покойный,
определенно какой-то информацией уже обладая, два месяца в пыльных бумагах
рылся… Отпадает, увы…
Смолин перешел улицу и уселся в свой «Паджеро», с которым
наконец-то воссоединился. Машину перегнал из Предивинска Шварц, которого на
всякий случай сопровождали Фельдмаршал и какие-то знакомые здешних
Фельдмаршаловых знакомых (Смолин в эти тонкости не вникал, не видел смысла,
главное было – добиться результата). Все обошлось как нельзя лучше, «Паджерик»
в целости и сохранности торчал на прежнем месте, Шварц клялся и божился, что
никакой слежки за собой не заметил. Он, конечно, не специалист, но ведь и те,
что пытались Смолина обчистить, – не профессионалы сыска, скорее уж
наоборот, так что Шварцу можно поверить. В конце-то концов, Татарин не такой
дурак, чтобы и далее за Смолиным охотиться. Умные люди в подобной ситуации,
коли уж сорвалось, отваливают в сторонку и занимаются чем-нибудь другим, более
надежным…
Но краевед, краевед… Что же он все-таки откопал, пенек
старый? Что-то должно быть!
Смолин взял с сиденья простенький прозрачный файлик и
вытряхнул из него забранные поутру у Степы Лухманова те самые испорченные
ксерокопии, и в самом деле не годившиеся в качестве иллюстраций к книге, но
рассмотреть, что на них изображено, все же можно…
Действительно, судя по всему, семь акварельных рисунков. И
каждый – понимающему человеку ясно – представляет собой эскиз классического
пасхального яйца. Первоначальный набросок без четко прорисованных деталей – но
все равно можно с уверенностью сказать, что эти яйца антикварному миру
решительно не известны…
Действительно, на каждом листе – типографский штамп – К.
Фаберже, Санкт-Петербург. И выведенное выцветшими чернилами, «нерусскими
буквами» имя, всякий раз одно и то же.
Имечко это он прекрасно знал – Альма Пил, шведка, говоря
современным языком, дизайнер Фаберже. Сначала она рисовала для каталогов
готовые изделия, а потом поднялась гораздо выше, стала разрабатывать дизайн
будущих шедевров ювелирного искусства. Как раз Альма и придумала знаменитый
узор «снежинка», впоследствии использовавшийся мастерами Фаберже очень часто.
По легенде, эта идея ей пришла в голову, когда она любовалась морозными узорами
на окне мастерской своего дяди Альберта Хольмстрема (еще одного знаменитого
Фаберовского мастера). Может, это и сказка – зато доподлинно известно, что
Альма придумала знаменитое Зимнее яйцо, которое в тринадцатом году Николай
Второй преподнес матери, вдовствующей императрице. Красота неописуемая:
вырезано из горного хрусталя, украшено разнообразными цветочками, тоже резными,
а внутри сюрприз – корзина подснежников. И это не единственный широко известный
шедевр, в создании которого Альма участвовала. Если это – семь пасхальных яиц
семнадцатого года, то логично будет предположить, что и их Альма разрабатывала.
Другого объяснения попросту нет. Семь исчезнувших яиц…
Он злился на себя за то, что не мог найти ниточки и связать
концы – но кто бы это смог, располагая столь скудной информацией? Одни вопросы,
и никаких ответов, Лобанского уже не спросишь… а кого бы спросить? Есть ли
такой? Что, если где-то поблизости притаился? Рукопись-то исчезла, что ни
говори…
Всю дорогу до самого дома он не то чтобы ломал голову – не
над чем было. Попросту пытался построить хоть какую-то осмысленную версию –
что, конечно же, по скудости исходной информации было делом безнадежным. И
благостного настроения не прибавило…
В дом Смолин вошел злой как черт. Разбежался было на второй
этаж, к себе – и невольно остановился. Перед его дверью, недвусмысленно
преграждая дорогу, стояла троица – генеральный директор Степан Дюков и еще два
каких-то незнакомца – молодые, крепенькие и довольно туповатые на вид.
Смолин недоумевающе уставился на них, пытаясь сообразить,
какого рожна приперлись. Рожи у них были не самые доброжелательные – правда, у
него, надо полагать, тоже…
– Дядя, ты что ж это делаешь? – укоризненно, с
искренней, ничуть не наигранной обидой сказал Дюков. – Я к тебе, как к
человеку, все выложил, а ты… Нехорошо этак-то дорогу перебегать, может, у вас в
Шантарске это и обычное дело, а у нас и организм покритиковать могут…
Мысли Смолина были сейчас настолько далеки от окружающего
убогого быта, что до него все еще никак не доходило.
– Какого черта? – спросил он хмуро. – Где я
тебе на мозоль наступил?
– Квартирку прикупил? Вот эту? – Дюков показал
через плечо большим пальцем на дверь той квартиры, что отныне являлась
законнейшей собственностью Смолина. – У Витька?
