Разочарование таилось где-то рядом, осторожненько выжидая
момента, чтобы захлестнуть сознание. Но Смолин, стараясь ему не поддаваться,
перешел на другую сторону чердака, аккурат напротив, вновь с усилием вставил
самый кончик стамески, застучал молотком, отложил то и другое, взялся за ломик,
всадил изогнутый конец в образовавшуюся щель…
И не успела еще доска отвалиться, как он увидел, что все
пространство за ней туго забито темной скомканной материей…
С колотящимся сердцем (кровь барабанила в виски болезненными
толчками) Смолин ухватил этот ком обеими руками – слежавшаяся, пропитанная
пылью, ветхая, едва ли не расползавшаяся материя наподобие примитивной дерюги –
потянул, вырвал из щели, мотая головой и отчаянно чихая: сухая пыль залепила
лицо.
Но эти пустяки не имели значения – потому что там был и
второй похожий ком, расположенный сантиметрах в пятнадцати от первого, и в
образовавшейся пустоте лежали два непонятных свертка, опять-таки обернутые
темной материей…
Это безусловно не походило по размерам на то, что он искал,
но кто сказал, что все непременно должно покоиться вместе? Наугад цапнув правый
сверток – оказавшийся изрядной тяжести, – Смолин нетерпеливо сорвал ветхую
ткань. Под ней обнаружилась добротно промасленная бумага, даже теперь
жирноватая на ощупь, издававшая явственный запах чего-то вроде ружейного масла.
Пачкая руки, Смолин разворачивал ее, срывал…
Браунинг. Второй номер. Классический «Фабрик Насьональ»,
Бельгия, девять миллиметров – тот самый пистоль, с которого, по стойкому
убеждению иных историков техники, как раз и слизан отечественный Т Т. Серьезная
модель со ступенчатым прицелом наподобие старых винтовочных. Пистолет покрыт
толстым слоем загустевшей смазки, ствол заткнут длинным комком то ли
промасленной бумаги, то ли таковой же ткани. Никаких сомнений: законсервирован
столь грамотно, наверняка смазан и внутри, что его, отчистив, можно использовать
по прямому назначению. Бывший вологодский мужичок и здесь оказался
обстоятельным, прилежным – наверняка принадлежал к той разновидности сектантов,
что оружия не чуралась и не шарахалась от него, как черт от ладана. Пригоршня
патронов россыпью – все тщательно покрытые той же густой смазкой, скользкие,
ладненькие…
Отложив оружие на расстеленную тряпку, Смолин взялся за
второй сверток, оказавшийся гораз до легче. Внушительных размеров бумажник,
по-старинному – «лопатник». Тщательно обтерев испачканные руки прямо о рубашку,
Смолин методично принялся его исследовать. В разных отделениях в идеальном
порядке покоились пачки денег – самых разномастных. Царские, в том числе и
«катеньки»-сторублевки. Гораздо меньше американских долларов (гораздо больших
по размеру, чем нынешние) и японских йен. «Молотки» – советские деньги
восемнадцатого года: на одной стороне молот, кирка и лопата, на другой
рассевшийся в вольной позе пролетарий с молотом и двуглавый орел, но уже
подвергнутый революционному дизайну, с обрывками кандальных цепей в лапах. На
кредитках – штамп и круглая печать – колчаковская перерегистрация. У «омского
правителя» первое время не имелось своих денег, и разрешили пользоваться
совдеповским «молотками», влепив свои надпечатки…
Так, что у нас? «Казначейские знаки Сибирского временного
правительства» – той самой насквозь социалистической шоблы, что свергла
большевиков, а потом правила так бездарно, что ее саму с той же легкостью, с
какой она свалила красных, сковырнули колчаковские есаулы и поручики. В геральдическом
намете герб незадачливых сибирских «временных» – двуглавый орел без короны,
разумеется (они ж все были поголовно социалисты и марксисты, только других, не
большевистских толков), а пониже два соболя держат стрелы. Рыжевато-красная
сетка, сплошь покрывающая купюру, – в общем, на неплохом уровне отшлепано…
Сиреневые двадцатипятирублевки Шантарского общества
взаимного кредита – «разменные знаки», опять-таки не столь уж скверно
изготовленные в девятнадцатом. Выпущены опять-таки уже при Колчаке, но исключительно
усилиями шантарских городских властей. И ведь ходили во множестве.
Разменный чек Красноярского общества взаимного кредита (с
оборотом)
Краткосрочное обязательство государственного казначейства.
Омск, 1 февраля 1919 г. (с оборотом)
Вот и чисто колчаковские кюпюры, наконец: узкие длинные,
отпечатанные только с одной стороны: главным образом текст, из декора только
своеобразной формы виньетка с двуглавым ореликом, снова без короны – ну,
адмирал-кокаинист известное дело, о своих симпатиях к социализму, либерализму и
прочих отрицающих монархию демократических ценностях на каждом шагу орал, что
ему нисколечко не помогло в жизни… Что пикантно, на этих «краткосрочных
обязательствах государственного казначейства» авторитетности ради имелись боковые
надписи на французском и английском – как будто хоть один тароватый иностранец
мог принимать эти фантики для каких бы то ни было расчетов…
Казна Федора Степановича, надо полагать. Все эти бумажки (и
многие другие, каковых здесь не имелось) одновременно обращались по Сибири,
брали их, а куда денешься? Хотя предпочтение, понятно, отдавалось царским
бумажкам, ими и большевики первые годы пользовались, налоги в них принимали,
потом только запретили, через несколько лет.
В отдельном кармашке – тщательно обернутая в вощеную бумагу,
сложенная вдвое рублевая кредитка 1898 года выпуска – прямо-таки в идеальнейшем
состоянии. Ах, вот оно в чем дело – Федор Степаныч, умелец наш, как и очень
многие подданные Российской империи, был суеверен…
Среди кассиров императорского Государственного банка был в
свое время некий Брут, чья подпись имеется на многих кредитках. И однажды
распространились стойкие слухи, что господин Брут по каким-то своим причинам
покончил с собой, точнее говоря, повесился (во всяком случае, с определенного
момента его подпись с денег исчезла). Ну, а во всей Европе испокон веков
бытовало поверье, что кусок веревки повешенного приносит удачу. Россия, как
известно, была страной дикой, и российские палачи в отличие от своих
европейских коллег по ремеслу после казни веревками не торговали. А потому в
России этим «кусочком веревки» и стала считаться кредитка с подписью висельника
Брута. Масса народу (в том числе и люди солидные, с положением) поддались
общему поветрию и носили в лопатниках старательно сберегавшиеся «брутовские»
бумажки…
Пригоршня золотых монет – как приблизительно оценил Смолин,
покачав их на ладони, граммов двести пятьдесят. В аптечной коробочке –
упакованные в ставшую невероятно сухой и невесомой вату – полдюжины граненых
прозрачных камешков, определенно бриллианты, карата по полтора-два.
