– Поднял, – сказал Смолин. – А дальше-то что?
– А дальше я уйду. А ты останешься, – Евтеев
пошевелил ногой лежавший на полу моток веревки, явно принесенной им с
собой. – Полежишь связанный, не помрешь, сейчас лето… Найдут тебя твои
сообщнички рано или поздно.
Что-то в его тоне и взгляде Смолину не нравилось до
чрезвычайности. Те трупы, что уже имеются, конечно, на совести не этого
мозгляка, а кого-то другого (на сей счет есть твердые предположения), но в
подобной ситуации и такой вот музейный крысеныш может решиться, пальнуть в
затылок связанному человеку. Как-никак семь доподлинных яиц Фаберже. Свидетелей
нет. Выстрел из «Коровина» прозвучит совсем негромко. Никто здесь Евтеева не
видел, он может уйти спокойно, тщательно обтереть пушку от своих отпечатков
(детективы наверняка читал и смотрел), выбросить ее за углом… И кто потом что
докажет? А если каким-то чудом и докажут, Смолина это не будет волновать, его
уже ничего не будет волновать…
– Рискуешь ведь, тварь… – процедил он, чтобы
кое-что прозондировать.
– Интересно, чем? – усмехнулся Евтеев. –
Голубь ты мой залетный, я трое суток от окна не отходил. В соседнем доме. Я там
давненько квартиру снял, хозяин переезжает, ему наплевать, пьет сейчас
где-нибудь… Трое суток я там торчал, ты понял? Снаружи – никого, ты своих
мордоворотов отправил спать, ага? Надоело вам пасти, ждать, верно? Так что я
тебя перетерпел… Оправдалось…
– Не спорю, – сказал Смолин. – Значит, в
рукописи были все же наводки…
– То-то и оно. Особенно, если ее читать вкупе с теми
материалами, что у старика имелись…
– Вы его грохнули, – сказал Смолин, –
старичка. Много ли ему надо – разок булыжником… И Витька. И Лухманова…
Евтеев насмешливо поднял бровь:
– А что, это доказать кто-нибудь может?
Он меня грохнет, подумал Смолин отстраненно, словно речь шла
о ком-то постороннем или герое романа. Он не может меня не пристукнуть – если
мочканет, оборвет в с е концы. Никто никогда не сможет его уличить. Все улики –
косвенные. Да и кто вообще озаботится искать его, что-то доказывать? Кто
узнает? Никто ведь не предполагает, что это именно он. В общем, или я одержу
победу, или мне не жить…
– Только не говори, Колюнчик, что это ты хотя бы одного
из трех завалил, – сказал Смолин. – Совершенно не в твоем стиле, не
вяжется с твоей персоною… Братишка, а? Уж он-то может, особенно ради такого
куша… А?
– Ну, предположим.
– Что ж ты тут один? – спросил Смолин с нешуточным
любопытством. – Не тот человек твой братишка, чтобы тебе позволить пойти
за такой добычей, а самому отсиживаться где-то неподалеку – да и за углом, за
вон той балкой таиться не станет… Любой на его месте самолично бы поперся…
И тут на Смолина обрушилось озарение. Ясное, пронзительное,
четкое, неприглядное, ошеломляющее… Возможна куча других эпитетов. Он даже рот
разинул от изумления… и, положа руку на сердце, от восхищения. Увы, особенно
изящной подлостью тоже можно восхищаться, господа…
– Колюнчик… – протянул он ошарашенно, – ты
его кинул, ага? Ты сам просто не умеешь делать грязную работу, где уж тебе,
крыске музейной… Ты его использовал на мокрухе, а потом кинул. Правда ведь?
Ручаться можно, он сейчас торчит где-то далеко отсюда, потому что ты ему впарил
что-то такое… Ну, допустим, что за каким-то домом нужно следить неотступно…
Что-то вроде того, а? Ну, Колюнчик? Чего уж теперь жаться, колись…
Евтеев усмехнулся:
– Мозги у тебя, конечно, штучные, Вася… Правильно
рассуждаешь. Ты же интеллигентный человек… ну, вроде того. Вот и рассуди: ну что
может быть общего меж этой красотой, – он бросил вожделеющий взгляд в
сторону ящичка, – и этим лагерным пидором? Быдло, тварь примитивная,
одноклеточное… Ну, родной. Ну и что? Знал бы ты, как он мне жизнь обгаживал еще
в детстве… Хорошо хоть, быстренько прописался за колючкой и объявлялся редко…
Но инструмент отличный, тут ты прав. Я бы кое-чего сам не смог…
– И где он?
– Достаточно далеко, чтобы безнадежно опоздать, –
сказал Евтеев. – Не беспокойся, далековато…
– А не боишься, что он потом с тебя шкуру спустит?
– Дурак, – сказал Евтеев не сердито и не зло,
вяло, отрешенно. – Ты еще не понял, что мозги у меня есть? – Он
коснулся кармана. – Паспорт, деньги – все здесь. Сумка с кое-какими
вещичками – нажито кое-что непосильным трудом – поблизости. «Москвичок» в
готовности. Супружницы нет, родных и близких, кроме этого козла, нет, так что
тревогу никто не поднимет. Я со вчерашнего дня в отпуске. Через полчасика сяду
за руль – и на трассу… Умному человеку, Вася, в этой стране – а может, и не
только в этой – затеряться нетрудно, особенно если держава в розыск не
объявила… а с чего ей меня искать? Брательничек… ну, у него очень мало
возможностей, если рассудить. К тому же он сам бегает – что-то у него там с
такими же, как он, закрутилось нехорошее, отмалчивался, но главное я уяснил… И
все. И – ту-ту!
– А продавать как будешь? По приемным олигархов ходить
с лоточком?
– Есть идеи и придумки, – отрезал Евтеев. – Я
ж не дурак, согласись… – он мимолетно бросил взгляд на часы. – Все,
Вася, все. Скоро светать начнет. Я бы с тобой и подольше побеседовал, как-никак
ты меня лучше понимаешь, чем кто другой, но вот время поджимает… Ложись. Мордой
вниз, руки за спину. Не переживай, полежишь, подумаешь, потом найдут…
«Холодного», – мысленно уточнил Смолин. Холодного
жмурика. Он конечно, козел, но рассчитал все правильно: никто, кроме расписного
братца, искать его не станет. Единственное препятствие на пути к
безнаказанности – Смолин Василий Яковлевич. Неужели ж не решится крысеныш от
этого препятствия избавиться? Нет, никак нельзя полагаться на его
интеллигентскую робость – сможет, паскуда, чего там…
– Ну? – прикрикнул Евтеев, нетерпеливо поводя
стволом.
Смолин неторопливо нагнулся, но вместо того, чтобы прилежно
лечь, подхватил раскрытый ящик с драгоценной поклажей и поднял его над головой
на вытянутой руке.
– Высота – более двух метров, – прокомментировал
он внешне спокойно (хотя, если честно, у него поджилки тряслись и спина
взмокла). – Игрушечка у тебя, конечно, убойная, но, поверь на слово,
убивает она не сразу. Должно у меня остаться несколько секунд, чтобы, получив
пулю, шваркнуть это об пол со всей дури. Не разобьются, конечно, но помнутся
здорово, вид товарный потеряют. Эмаль отколется точно, тонкое погнется, хрупкое
разлетится… ты ж музейщик, сам понимаешь: не приспособлены яйца Фабера, чтобы
их швыряли со всего маху… И что в итоге? Кто их тебе отреставрирует идеально?
Да и получится ли? Даже если я просто рухну, все равно расшибу половину, а то и
все… «Радуга» вообще, если верить описаниям из хрусталя, «Соловьиный куст» – то
ли из тонкого оникса, то ли из хрусталя тоже. В пыль разлетятся… Ну, давай,
давай, пали, супермен ты наш недоделанный…
Мелкими шажками, совсем мелкими, но неуклонно, он надвигался
на оторопевшего Евтеева, все так же держа ящичек высоко над головой, давя
тяжелым взглядом. Со звериной радостью он видел, что Евтеев не то что
заколебался – пошел в раздрай, растерялся совершенно, не в состоянии был ничего
придумать за какие-то секунды. Потек, сука, поплыл!
