Риск, конечно, был жуткий – пистолет по-прежнему смотрел на
Смолина, палец лип к спуску. Но тот надлом, что в Евтееве сейчас ширился, его
на секунды парализовал, прямо-таки физически ощущалось, как в головенке у него
хаотично прыгают мысли, словно шарики в барабане «Спортлото», и никак не могут
отлиться в конкретный поступок…
Все… Один Бог ведает, как Смолину удался сей акробатический
прием, но он, оказавшись достаточно близко, резко опустил руку, бережно
прижимая к боку ящичек, прыгнул, левой отбил влево же руку с антикварным
пистолетиком, сжал кисть врага так, что тот взвыл, коленом ударил под дых,
потом, падающему, в ребра, вырвал наконец так и не выстрелившего «Коровина»,
отбросил в сторону, не глядя, успел еще двинуть левой скрючившемуся музейщику
по скуле, швырнув на пол…
Вот теперь нахлынула настоящая слабость, коленки подгибались
так, что Смолин какой-то миг всерьез боялся упасть – ничего, выстоял! – во
всем теле разлилась противная слабость, простительная для человека,
оказавшегося под прицелом. Даже для него это было серьезное переживание, способное
прибавить седины, а то и инфаркт легонький схлопотать…
Но он очень быстро оправился – оттого, что некогда было
рассусоливать. Бережно поставив ящичек поодаль, наклонился над стонущим
Евтеевым, рывком, за шиворот поднял его с пола и, сатанея от наслаждения,
проехался по перекошенной физиономии полусжатым кулаком – справа налево и слева
направо, и еще, по чавке, по сопатке, по гнусной роже козла, трех человек
загубившего ради хабара, пусть и не своими руками…
Бил и бил бы, не останавливаясь! Но спохватился все же,
разжал руку, и тот, с размочаленной в кровь физиономией, повалился на пол, как
неживой, брызгая перемешанными с кровушкой соплями, скуля что-то, перхая… Стоя
над ним на корточках, кривясь от отвращения, Смолин горячечно говорил:
– Убить, сука, растоптать, по полу растереть… Крысятник
поганый, тварь, падаль… Нельзя убивать людей ради металла, ты понял? Нельзя
убивать людей… Обманывать – ладно, мошенничать – не без того… Убивать нельзя,
ни в коем случае… Нельзя так…
Сомнительно, чтобы Евтеев понимал хоть слово – он скорчился,
зажимая ладонями рожу, из-под пальцев сочились кровь с соплями. Но Смолин не
мог остановиться:
– Крыса, интеллигент сраный… Захотел все и любой ценой?
Врешь, паскуда, так не бывает… Давить таких…
– Золотые слова, – раздался насмешливый,
спокойный, знакомый голос.
Смолин попытался вскочить на ноги, но не получилось, его
ощутимо качнуло, повело в сторону, он кое-как удержался на ногах, оперся на
косой брус ближайшей балки…
Татарин стоял от него достаточно далеко, чтобы его можно было
достать отчаянным броском. Улыбался одними губами, глядел цепко, жестко,
холодно. Руки лежали на поясе, и правая была нехорошо сжата почти в кулак – ох,
не пустая… Если у него нет ствола, еще побарахтаемся, подумал Смолин с
удивившей его самого холодной рассудочностью. Если у него нет ствола – бабушка
надвое сказала, мы тоже видали кое-что…
Оклемавшийся Евтеев привстал, смахивая с лица ладонью пот,
снизу вверх уставился на брательничка, выражение его распухшей рожи понять было
трудно, но там определенно присутствовал страх…
Татарин неуловимым движением пнул его под ребра, не особенно
вроде бы и сильно. Прищурился:
– Пидор лагерный, говоришь? А ты меня держал, олень?
Ладно, за слова цепляться не будем… Значит, наколоть решил, интеллигент? Всё
хотел поиметь? Один прокольчик, Колян – с моей биографией приучаешься никому не
верить…
Евтеев проскулил что-то неразборчиво-жалостное.
– Хорошо живете, братовья, – сказал Смолин,
напрягшись в ожидании чего угодно, – дружно живете, аж слезы
наворачиваются…
– Бывает, – преспокойно ответил Татарин. – В
семье не без урода. У него, сучонка, сызмальства были запросики. И всегда
пыжился быть хитрее всех… Ну, хрен с ним. Сиди смирненько, потрох сучий, а то
затопчу… Ну что, Червонец? Сорвал банк? – покосился он на ящичек, располагавшийся
в каком-то метре от обоих. – Точно, Фабержей, я так понимаю? Везучий ты у
нас… И сколько ж все это стоит?
– Бешеных денег, – угрюмо сказал Смолин.
– Вот то-то… – сказал Татарин бесстрастно, –
у тебя и так бабок навалом…
– Где уж…
Татарин блеснул зубами:
– Ну, по сравнению со мной, сирым и бесприютным… Верно?
Как говорил товарищ Бендер: Ну к чему вам, Киса, столько денег? Совершенно ни к
чему…
Смолин прекрасно понимал, что перед ним второй уже раз за
какие-то четверть часа стояла сама Смерть. Именно так, без в всяких
высокопарностей. С этим так просто не справиться, и очередного жмура ему
положить, что два пальца… Где упал «Коровин»? Он не помнил, не видел пистолета
с того места, где стоял, а оглядываться, разумеется, было нельзя – чтобы не
пропустить удар, бросок…
– Червонец, – сказал Татарин небрежно, –
четыре шага назад, будь так любезен… Ага… Еще один, еще… Молодец.
Теперь, с нового места, Смолин видел пистолет – лежавший
слишком далеко от него. И от Татарина – слишком далеко. Татарин пушечку заметил,
судя по быстрому движению глаз, но, без сомнения, прекрасно сообразил, что
поднять его не сможет. Тут бы Смолин на него и прыгнул, поставив все на карту,
потому что нечего терять…
Пружинисто, где-то даже грациозно Татарин переместился на
пару метров, оказавшись еще дальше от пистолета, зато совсем рядом с Евтеевым,
все еще поскуливающим в неудобной позе: он сидел, опираясь руками в пол,
просмаркиваясь и поплевывая темным, слезы отчаянно смаргивая…
– Датико Метехский тебе велел кланяться, – сказал
Смолин, – он тебя видеть хочет…
Лицо Татарина осталось бесстрастным. Он сказал только:
– Много знаешь, Червонец. Как ты только до седых волос
дожил – да еще с такой интересной работой…
– Делиться будем? – спросил Смолин, стараясь,
чтобы это прозвучало веско.
Татарин поднял брови:
– А зачем? Мы с Колюнчиком пахали, как папы Карло, а ты
приперся на готовенькое… Неправильно.
Он сделал резкое движение, из его кулака сверкнуло то самое
лезвие, прекрасно памятное Смолину, – длинное, узкое, напоминавшее скорее
шило. Мигом позже оно с каким-то деревянным стуком ударило в грудь Евтееву,
напротив сердца – и тот мешком осел на пол еще раньше, чем Татарин выдернул
нож. Опухшая физиономия на глазах гасла.
Смолин невольно перекосился лицом, чуть не полностью
зажмурясь. Открыл глаза, превозмогая противный крутеж под ложечкой (видывал
всякое, но людей при нем все же не убивали), выдохнул:
– Убил…
– Да ты что, Червонец? – с наигранным удивлением
ощерился Татарин. – Кто убил? Кого убил? Ах, козла этого… – и он
улыбнулся почти по-человечески: – Так это ж ты его убил, бедолагу… а он,
соответственно, тебя. Бывает. Если все оформить грамотно – ох, как бывает…
