Не глядя, спиной вперед, он сделал шажок – и еще один, и
еще. Он двигался к пистолету! Гипнотизируя Смолина тяжелым взглядом, щерясь,
поигрывая ножом. И Смолин с прохладной ясностью осознал, что сию минуту ему и
наступит конец, полный и бесповоротный. Если только он ничего не сделает в
оставшиеся считанные секунды, Татарин его кончит, как только доберется до
пушки…
Оставался миг. Может быть, два. Смолин решился.
Дах! Дах!
Татарина швырнуло вперед, на Смолина, и тот, ничего еще не
понимая, не видя новых действующих лиц, метнулся вперед, в точности так, как и
решил… Дах! Татарин падал – и Смолин, моментально оказавшись рядом, врезал ему
с правой под дых, под душу, под ребра, так, что рука онемела. Добавил левой, в
горло, что есть мочи, без капли жалости…
Татарин шумно обрушился на пол, корчась, жутко хрипя. Тут
только Смолин, знавший, что у него есть несколько секунд передышки, поднял
голову. Поодаль стояла Инга в распахнутом халатике поверх ночнушки,
медленно-медленно опускала руку со смолинским наганом, тем, конечно, что
заряжался резинками. Немудрящая штука, бесполезная в серьезном деле, но ежели
из нее трижды шарахнуть человеку в незащищенную спину метров с пяти, выйдет
неслабо…
Некогда было ни думать, ни делать что-то другое. Он метнулся
к веревке. Пнув Татарина повыше виска, навалился на него, вывернул безвольные
руки, принялся в лихорадочном темпе, связывать их, стараясь не терять головы,
спутать на совесть. Затянув узлы так, что у врага, наверняка, вены пережало,
свободным концом обмотал ноги в щиколотках, проворно накрутил узлов. Татарин
все еще не шевелился, похрипывая, постанывая, сипло охая.
Чувствуя себя ватной куклой, Смолин не то чтобы сел –
плюхнулся на пол, ноги не держали, хотя голова оставалась ясной и сердце вроде
бы не прихватывало. Глядя на Ингу (наган в опущенной руке, вот-вот вскользнет
из пальцев, глазищи на пол-лица, а лицо белое, вот-вот в обморок хлопнется), Смолин,
усмехнувшись уж как умел и как получилось, тяжко выдохнул, прохрипел, сам не
узнавая своего голоса:
– Молодец, боец Комелькова. Благодарность тебе от меня…
Губы у Инги дрожали, лицо кривилось, она вот-вот должна была
сорваться в безутешные рыдания, но утешать ее не было ни времени, ни, что
важнее, сил. Он понимал, что всё кончилось, – но пошевелиться не мог. А
ведь предстояло еще быстренько поднять ребят, разыскать Кравца, чтобы сдать ему
Татарина (на коем отныне можно ставить жирный крест), – и до того, ясен
пень, надлежало убрать бесценный ящичек с глаз долой…
– Я… как чувствовала… – тусклым голосом произнесла
Инга. – Я не могла… спать… А потом… услышала…
– Я тебя обожаю, – сказал Смолин, все еще не в
силах шевельнуть хоть пальцем. – Я тебя люблю, ты лучшая на свете
амазонка… Правда…
Он чувствовал, как губы растягиваются в улыбке –
бессмысленной, широкой, идиотской, но все же, пожалуй, самую чуточку веселой.
Кажется, у него еще много чего было впереди…
Красноярск, апрель 2008
