Книга Стыдные подвиги, страница 51. Автор книги Андрей Рубанов

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Стыдные подвиги»

Cтраница 51

Я сидел около получаса, пролистывал назад и вперед, но не обнаружил ни одного упоминания о том, что розовое поле выведено из сельскохозяйственного оборота. То есть продавать и покупать клеверный эдем можно было сколько угодно, но строить дома, бани, катухи или даже собачьи будки — никак невозможно.

Самый свежий документ, найденный мною, был составлен двенадцать лет назад.

— Девушка, — позвал я. — Что же вы меня бросили?

Мамзель вернулась, на лице — досада.

— Посмотрели?

— Да. Все понятно. Но я бы взял копии. Вот этой бумажки, и вот этой. И еще — этой. Можно?

— Нельзя, — ответила мамзель, очень тихо и очень твердо. — Копии не даем.

— Жаль.

— Такие правила. Начальство запретило.

— Госпожа Крестовская?

— Что?

— Ну, она же — ваше начальство, правильно? Крестовская Эн Бэ? Она запретила?

— Да, она. Итак, что вы решили?

Я вздохнул и объявил трагическим голосом:

— Думать буду.

— Имейте в виду, — сухо сказала мамзель, — место бронируется на трое суток. Сами видите — желающих много. Если до вторника не примете решение и не внесете сто процентов суммы — бронь будет снята. Ваши места…

— Участки.

— Да, участки… будут проданы другим людям.

— Ясно, — твердо сказал я.

— Вам, как специалисту в области земельного права, — мамзель язвительно улыбнулась, — я могу дать еще один день сверх обычного срока.

— Спасибо. Приятно, когда такая красивая женщина дарит тебе целый день. А можно провести его в вашем обществе?

— Нельзя. Еще вопросы?

Я встал и сгрузил все три тома на ее стол. Она попрощалась и двинула к другим соискателям подмосковной недвижимости. Чулок на ее правой ноге, чуть выше пятки, был аккуратно заштопан, то есть девушка была небогата, а значит, — мне вполне по карману, и я ощутил удовлетворение. Что поделать, такие уж мы, мужики, сволочи, небогатые девушки в штопаных чулках всегда кажутся нам более доступными, чем те, кто проезжают мимо в серебристых «мерседесах». Небогатую всегда считаешь своей собственностью, захочу — уговорю, а с богатой никогда ничего не ясно до самого конца. Вдруг захочет трюфелей каких-нибудь, или, предположим, кокаину в обмен на благосклонность?

Не откладывая, прямо с крыльца я позвонил матери и сказал, что у этих людей ничего покупать нельзя.

Мама вздохнула. Я пообещал сегодня же приехать и рассказать.

Вышел, свернул за угол, во двор, отыскал приличную лавку. Сел, закурил. Давно мне не было так погано. Давно не грустил такой вязкой грустью. Клеверное поле стояло перед глазами, изумруднорозовое сияние ошеломляло, запах мучил сознание и по небу расходились золотые круги от брошенного туда солнечного камешка. Этот клевер, эти радужные равнины — мечта всякого анархиста, всякого хиппи, всякого писателя-деревенщика, эту мураву написал бы Петров-Водкин, ее бы Есенин в рифмы переплавил, ее бы Джим Моррисон меж струн заплел. Я бы не человеком прошелся по этому полю — я бы проскакал кентавром, втягивая ноздрями сахарный ветер, я бы Пегасом пролетел над травами. Скользил бы языческим богом, дудя гимны в драгоценную свирель.

Не скоро, не скоро построят на розовом поле каменные дома; и хорошо. Все останется в настоящем природном виде, в диком виде; и слава Богу. Природная, божья дикость всегда чище и лучше, чем человеческая.

Только маму жаль.

Я бы никого на то поле не пустил, никому не разрешил бы, всех бы послал — кого вежливо, кого грубо на три буквы. Построил бы один-единственный домик, в самой середине. Там, где розовое свечение ярче яркого. Для мамы.

Не потому что в середине — круто, а потому что середина — это место, максимально далекое от краев. От оврагов, от пыли и грязи, от болванов, от бездельников, от жулья и аферистов.

Я хотел заплакать, прямо там, на грязной лавке, с сигаретой меж пальцев, но не заплакал. Это был бы перебор, типичные мудовые рыдания.

Потом ехал в электричке, пил пиво, листал журнал; мама просила привезти ей журнал с проектами коттеджей, я купил. Толстая тетрадка с глянцевыми картинками называлась «Красивые дома». Мог бы не покупать — зачем мечтать о красивом доме, если земля не будет куплена? — но купил. Специально. У мамы железный характер, она переживет неудачу, а журнал с картинками подтолкнет ее, заставит двигаться дальше; искать другое поле, других продавцов. Мама умеет оставлять неудачи за спиной. Она и меня научила.

Напротив сидел прямой коричневый старик в армейских берцах, меж колен — лопата, штык завернут в тряпку, — тоже любитель возделать землю. Двадцать пять лет езжу в пригородных поездах, а эти терпеливые люди с лопатами и граблями не переводятся. Дачники, самый нижний их класс. Малоимущие, безлошадные. Простодушные читатели газеты «Шесть соток». Едва поезд выезжает из города, я вижу из окна вагона их мизерные делянки. Болотины, неудобья, кривые штакетники, жалкие кривые сарайчики с окошками, затянутыми полиэтиленом, две или три грядки, там растет нечто минимальное: лучок, укропчик, цветы бледные. Смотрю в лицо коричневого старика — он жалок, и сам понимает это. Жалок — однако не смешон. Не будем путать, ага. Каждой весной внутри старика щелкает кнопка, срабатывает тысячелетняя генетическая программа, не вытравленная ни водкой, ни Сталиным. Она в тысячу раз безотказнее самого безотказного «мерседеса». Она велит старику идти прочь из пыльной городской квартиры, взрыхлять землю, бросать семена. Автомобиля нет — он поедет на поезде, встанет поезд — пойдет пешком. Откажут ноги — поползет. Если вдруг у него появятся деньги (а такое тоже иногда бывает) — он пойдет в офис к Вельзевулу и отдаст их. Он слишком сильно хочет сажать и выращивать. Ощущать чернозем под ногтями.

Он экипирован, у него прочный рюкзачок, у него термос и радиоприемничек на батарейках. Он по-своему умен и бережлив, он не фраер, и свою лопату он возит с собой, не оставляет в сарае, ибо сопрут. Но если видит кожаные кресла и бумаги с печатями, — беспрекословно отдает свои деньги, заработанные горбом, накопленные десятилетиями; белые блузки и синие печати гипнотизируют его.

Когда цирковой фокусник распиливает женщину — не верит, а покажи ему бумажку с печатью, — он твой. В моей стране документ абсолютен, и если однажды на востоке вместо желтого диска взойдет круглая синяя печать, никто не удивится.

Допиваю, иду в тамбур курить. В тамбуре курить запрещено, но я курил, курю и буду. Обманывать людей тоже запрещено, — но ведь обманывали же, и обманывают. Если бы не я — обманули бы мою маму.

Три девчонки и Вельзевул, он же Альберт, а также директор Крестовская, которой никогда нет на месте. Теперь они продают земельные участки. Десять лет назад они продавали векселя и акции. Ныне на дворе другие времена, народ поумнел и не желает обменивать деньги на бумажки. Схема усложнилась, приходится вывозить граждан на клеверное поле, вбивать колышки, а сомневающимся показывать пухлые талмуды с «документацией». Конечно, с Вельзевулом они ошиблись: нельзя ставить на работу человека с такой запоминающейся внешностью. Или, может быть, в этом есть особенный тонкий расчет: все внимание гостей замыкается на Вельзевуле с кольцом в носу, а приметы девушек не оседают в памяти. Обыкновенные девушки, белый верх, черный низ…

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация