Огнестрел, как и следовало ожидать, тоже не радовал
уникумами. Две «перечницы» – карманные пистолеты – шестистволки (клейма
бельгийские, исполнение скверненькое – хотя такие попадаются и богато
украшенными). Два кремневых пистолета – украшенные на совесть и потертым
серебрением, и бронзовыми вставочками в деревянные рукоятки, но украшательство
это несет на себе некий неистребимый отпечаток деревенской мастерской
где-нибудь в глухом уголке Балкан. На обоих имеются даты турецкой цифирью, лень
вставать к полке за справочником, но и так ясно, что даты не особенно и старые.
Кремневый замок еще вовсе не свидетельствует, что пистолеты по-настоящему
древние: на тех же Балканах кремневки лудили вплоть до первой мировой. Такие уж
там были моды и нравы: считалось, что истинный балканец должен таскать за
поясом не новомодный браунинг или маузер, а непременно кремневую пушку, иначе
не дождаться ему почета и уважения от окружающих…
Пятый… Вот пятый оказался гораздо интереснее. «Смит-Вессон»,
но гораздо меньше размером, нежели стандартные армейские револьверы со стволом
пятнадцатисантиметровой длины. На планке над стволом русскими буквами: «Людвигъ
Леве и Ко. Берлинъ. Германiя». И – пятизначный номер.
Воронение потерлось, деревянные щечки рукоятки обшарпаны,
барабан не проворачивается, курок не взводится и не спускается, но это все
поправимо. Главное, вещичка редкая: уменьшенный «Смит-Вессон», производившийся
для России в Германии, оружие скрытого ношения агентов сыскной полиции,
семидесятые—восьмидесятые годы девятнадцатого столетия – еще до появления
табельных наганов и всевозможных браунингов…
«Смит-Вессон»
Короче говоря, деньги, как обычно, плачены не зря: ни на
одной из этих вещиц невозможно разбогатеть резко, но каждую из них можно очень
быстро продать с прибылью… а что еще нужно от жизни скромному негоцианту?
Всякий лелеет и холит мечту наткнуться однажды на уникум (иным это даже
удается), но средства к существованию, хоть ты лопни, приходят именно что в
результате систематической торговли середнячком …
Он так и сидел, лениво перебирая новинки, когда ввалился
Шварц – и, разумеется, с ходу принялся тянуть из ножен «самурая», чтобы
помахать им от всей дури. Успев грозным цыканьем пресечь эти детские игры,
Смолин спросил:
– Ну, выяснил хоть что-нибудь? Саблю положи, говорю,
опять по люстре угодишь!
Шварц, собравшийся было исполнить нечто в стиле «раззудись,
плечо, размахнись, рука!», с сожалением положил клинок на место, уселся за стол
и прилежно доложил:
– Номерок пробить было просто, как два пальца… Некий
Фетисов Николай Вениаминович, шестьдесят первого года.
– Николай, говоришь, – сказал Смолин
задумчиво. – А наш клиент – Миша… Вообще-то он мне мог и придуманным
имечком назваться, но никак не может он быть шестьдесят первого, соплив… А вот
мужичок шестьдесят первого года рождения ему как раз в папаши годится…
– Может, это не папаша? А мужик, у которого он тачку
купил? И катает по доверке?
– Кто его знает… Адрес не пробил?
– Обижаете, босс… Моментом: адресный стол на Маркса,
шестьдесят два рублика… Кутеванова, дэ сорок один, кэвэ семь. Я туда скатался,
походил вокруг…
– Знакомое что-то…
– Это панельные девятиэтажки у Егошинского моста.
Когда-то их «Шантармаш» для себя строил. А сейчас – поди догадайся… Я в хату не
совался, ясен пень, и расспрашивать не пробовал – к чему сразу с таким напором?
Указаний не было…
– И правильно, пожалуй… – задумчиво протянул
Смолин.
В конце концов, личность этого ботаника была не так уж и
важна – дело десятое. Адрес, Шварц прав, нынче ни о чем не говорит: в наши
веселые времена в неприметной квартирке на пятом этаже убогой хрущевки в
насквозь пролетарском районе может обитать кто угодно, вовсе не обязательно и
пролетарий – порой люди, способные себе позволить парочку «бентли»,
передвигаются исключительно на битом жигуле, а вместо трехэтажного коттеджа как
раз и оборудуют внешне убогую квартирку на окраине. Всякое случается, глядя
исключительно снаружи, ни за что не раскусишь, кто перед тобой…
– И правильно, пожалуй… – повторил Смолин. –
Итак, что мы тут имеем… А имеем мы нехороший интерес к интеллигентной вдовице,
которая, как собака на сене, сидит на приличной сумме… Не верится что-то, что
мы сможем к этой сумме подобраться, но планы у меня другие: если не нам, так и
никому. Музей так музей. Логично я рассуждаю?
– А то, – сказал Шварц, играя
«Смит-Вессоном». – Чтоб никакая падла не думала, что она тут самая хитрая.
И окольными путями не заграбастала живопись. Может, с Кащеем потолковать
откровенно?
– Во-первых, он все же может оказаться ни при
чем, – сказал Смолин, подумавши. – Мало ли какие совпадения… Ну,
скажем, кто-то из преподов института искусств, будучи старым знакомым великого
живописца, к вдове посылает Дашеньку с вареньем. Вполне возможно, кстати, он
там преподавал и сам, старшее поколение – поголовно его друзья-кореша… А
во-вторых, я с утра пытаюсь дозвониться до Кащея. Еще и потому, что у него
парочка моих орденов зависла. Только домашний молчит, а по трубе он постоянно
недоступен. И народ не в курсе, куда патриарх подевался.
– В Манск он подевался, паскуда, – сказал Шварц с
некоторыми проблесками умственного напряжения на лице. – Крепко он там к
кому-то присосался, хорошие доски возит, а я до сих пор не вычислил, от кого…
– Ну, посмотрим, – сказал Смолин. – Если в
Манске, значит, поехал он туда непременно с Ваней Жилиным, у того в Манске свой
интерес, а значит…
Дверь приоткрылась, просунулась румяная щекастая физиономия,
загорелая чуть ли не дочерна, с короткими пышными усами и гнутой трубочкой в
зубах. По кабинету моментально распространился запах хорошего табака и
спиртного.
– Здорово, жулики, – произнесла физиономия,
приятно, хмельно улыбаясь. – Секреты обсуждаете или как?
– Какие там секреты… – вздохнул Смолин. –
Заходи, Камрад, тебе-то мы всегда рады…
Дверь распахнулась вовсе уж широко, вслед за физиономией
появился ее обладатель, невысокий крепыш в выцветшем энцефалитном костюме и
надраенных хромовых сапогах – Смолин мимолетно отметил, узрев начищенные
прохаря, что Слава успел уже заскочить домой, в поле-то он хромачи жалеет,
кирзой обходится.
Хрен с ними, с сапогами, и дедукцией на манер Холмса.
Гораздо интереснее было то, что гость нес достаточно объемистую сумку – и
держал ее что-то очень уж осторожно, как будто там пребывало нечто хрупкое…
Кандидат исторических наук Слава Гонзиц (партийная кличка –
Камрад) был не интеллигентом, а мужичком деловым и особой щепетильностью не
парился. А потому всякий раз, возвращаясь с поля после летних археологических
раскопок, приносил верным людям (то бишь Смолину) некоторую часть утаенных от
Большой Науки находок – те вещички, коих, как он цинично говорил, в
распоряжении означенной науки и так до хрена. Наука, считал он, свое и так
возьмет: какая разница, восемьдесят шесть классических тагарских кинжалов
окажется в ее распоряжении или всего семьдесят один? Все равно те, кто успел, и
так защитились, описали, ввели в научный обиход; с помощью давно известных
предметов научной революции все равно не устроишь, а значит, и скромный
археолог может урвать от жизни некоторую толику материальных благ…
