Прекрасно известно, почему именно здесь не осталось камня на
камне – единственное местечко в Шантарске, где в девятнадцатом грохотал настоящий
бой, а не просто ожесточенная уличная перестрелка. Вон с тех высоток рвался в
низину, за Качу, полковник Лопашенко с остатками своего полка и четырьмя
трехдюймовками – это для него была самая короткая и удобная дорога, чтобы
прорваться на Сибирский тракт и уйти следом за отступающей армией «верховного
правителя». Полковник, прекрасно понимавший, что через часок-другой в тыл к
нему выйдут наседающие кутевановцы, пошел ва-банк – ну, а оборонявший со своими
красными орлами этот берег горячий партизанский командир Кабарашвили тоже не
собирался ни отступать, ни уступать.
Вот и нашла коса на камень… Плюнув на экономию боеприпасов,
Лопашенко яростным огнем четырех полевых орудий буквально в клочья разнес и
усадьбу Бессмертных, и два соседних дома, где засели с двумя пулеметами не
имевшие артиллерии партизаны – тогда только, потеряв не менее половины
наличного состава, раненый Кабарашвили приказал отходить. Бросив все орудия,
полковник прорвался-таки на этот берег и добрался до тракта – дальнейшей его
судьбы Смолин не знал, да и не собирался интересоваться. Когда жизнь немного
наладилась, в развалинах обосновались воры-разбойнички с приличным
дореволюционным стажем и около года благоденствовали – но потом тогдашний
начальник угро, дабы лишить элементов убежища, по договоренности с партийной
властью устроил очередной революционный субботник, в ходе которого остатки
усадьбы и прилегающих строений были в буквальном смысле сровнены с землей.
Произошло это то ли в двадцать втором, то ли в двадцать третьем – и так уж
получилось, что больше в этих местах ничего не строили; город разрастался сразу
в нескольких других направлениях, а до бывшей Новокузнечной, шестьдесят шесть,
шестьдесят семь и шестьдесят восемь у всех последующих властей так никогда и не
дошли руки…
Еще раз сверившись с планом, Смолин окончательно убедился,
что никакой ошибки или неточности быть не может: вся бывшая усадьба
Бессмертных, пятьдесят с лишним соток, представляла сейчас голую землю,
совершенно бесхозный пустырь.
Только теперь до него дошло. Только теперь он проникся идеей
покойного Никифора – и вновь, в который раз, мысленно снял шляпу перед старым
волчарой. Действительно, среди недостатков Чепурнова не было одного –
мелочности. Не работал по мелочам Кащей, чего не было, того не было. Голова…
Глава 6
Аглицкая блоха и шантарские чудодеи
Две зверюги надрывались бухающим лаем по ту сторону забора,
стервенели еще с минутку. Потом хлопнула дверь, Маэстро рявкнул на них с
крыльца, судя по звукам, сцапал за ошейники и потащил в вольер. Они все еще
лаяли, но уже издали, с одного места.
Клацнул засов, калитка распахнулась, и Смолин шагнул во
двор. Маэстро поднял ладони, показывая, что для рукопожатий не время – руки
запачканы машинным маслом и синей краской.
– Привет, – сказал Смолин, запирая за собой
калитку. – Что изобретаешь?
– Да так, вечный двигатель… Пошли.
Из вольера на Смолина враждебно таращились две кавказских
овчарки – серая и черная. Он побыстрее прошел в дом, хотя видел, что
капитальную загородку им ни за что не сковырнуть. Маэстро шагал впереди –
низенький лысоватый мужичок самого прозаического облика, в тельняшке-безрукавке
и жеваных трениках, парой лет постарше Смолина. Прямо перед носом он торопливо
прикрыл левую дверь. Смолин ничуть не обиделся – он был лишь одним из великого
множества клиентов, сам не лез в чужие дела и не хотел, чтобы лезли в те, с
какими он сюда приходил, так что все было правильно. Главное правило
профессиональной этики, касавшееся огласки, заключалось в том, что Маэстро
непременно предупреждал своих, если вещица его работы обосновывалась на
шантарском рынке…
Смолин прошел в другую дверь, направо, гостеприимно перед
ним распахнутую. В обширной комнате стояли три стола, а на них чего только не
было… Глаза разбегались.
– Готовы портсигарчики, – сказал Маэстро
совершенно буднично. – Как?
Смолин повертел оба, кивнул:
– Золотые у тебя руки, что тут скажешь…
Один портсигарчик, плоский, нестандартного размера, был
украшен припаянной на верхней крышке большой австрийской серебряной медалью «За
храбрость» с барельефом кайзера и короля Франца-Иосифа. Второй, тоже
серебряный, обычных пропорций, мало чем отличавшихся от современных – довоенным
латышским полковым знаком с тремя белыми эмалевыми звездами, мечом и
монограммой…
После того как они вылежались в соответствующих условиях,
создавалось полное впечатление, что и медаль, и полковик присутствовали на портсигарах
изначально, а не были мастерски присобачены золотыми руками Маэстро две недели
назад…
Это были не подделки, а вещички классом повыше – так
называемые сборки. И медаль, и знак – подлинные. Австрийская медаль красуется
на доподлинном австрийском портсигаре, сработанном венскими ювелирами еще до
Первой мировой, латышский знак – опять-таки на подлиннике лиепайской работы
двадцатых годов (снабженном вдобавок и советской переклеймовкой,
«восемьсотсемьдесятпяткой»).
Зачем понадобилось огород городить? Да исключительно затем,
что подобные упражнения превращали вещи не в уникумы, но в безусловные раритеты.
Если продавать отдельно рядовой, в общем, портсигар и рядовую медаль, получишь
значительно меньше, чем можно выручить за комплект. Можно, конечно, установить,
что медаль и знак приделаны на портсигары в самые позднейшие времена, но для
этого понадобится столь скрупулезнейшая и дорогая экспертиза, что расходы на
нее обойдутся раз в двадцать дороже рыночной стоимости вещичек. И никто на это
не пойдет – речь как-никак идет самое большее о штуке баксов, а не о многих
тысячах. Это вам не работа Челлини все же – вот ее проверяли бы не один месяц,
собрав знатоков со всей Европы (ну, там и суммы были бы в игре другие).
А впрочем, если поставить перед Маэстро целевую задачу на
Челлини, с соответствующей оплатой, то неизвестно еще, чем там кончилось бы в
Европе. Как и у всякого антиквара, давненько уж теплилась у Смолина мечта обуть
хваленую Европу по-большому, вот только руки все не доходили за рутинными
хлопотами…
– А чернильница как?
– Изволь, – кивнул Маэстро в сторону.
Смолин встал, сделал несколько шагов, присмотрелся. В
огромной клетке, засыпанной толстым слоем побуревших, на совесть прокаканных и
прописанных опилок, резвились штук с полсотни белых мышей, взрослых и
маленьких: одни безмятежно дрыхли, свернувшись клубочком, другие носились
взапуски, в одном углу увлеченно дрались, в другом цинично совокуплялись.
Посреди этого скопища просматривались знакомые очертания…
– Что, готово?
– Сам решай, хозяин – барин…
Откинув крышку, запустив внутрь руку по локоть, Маэстро
поднял из опилок здоровенную бронзовую чернильницу – увесистое сооружение
размером с большую книгу, с двумя круглыми гнездами, куда вставлялись
собственно чернильницы, с ходившей на шарнире крышкой для них в виде
разрезанного пополам ребристого цилиндра. Поднял ее из клетки, осторожно
стряхнув внутрь парочку мышей.
