Он безмятежно улыбался, демонстрируя отсутствие половины
зубов, плачевнейшее состояние остальных и две фиксы из белого металла – а глаза
были, хотя и хмельные, но хитрые и колючие, исполненные извечной крестьянской
сметки…
Должно быть, Дегтяренко прекрасно просек ситуацию –
самомнение вовсе не обязательно идет рука об руку с глупостью. Дураки, в общем,
к трубе ни за что не присосутся…
В конце концов столичный гость извлек сногсшибательный
бумажник из тисненой кожи, не глядя, привычно указательным и средним пальцами
вытянул из него пачку серо-зеленых бумажек в банковской бандерольке – а сколько
там еще осталось, завидки берут… Он держал доллары на весу, явно не собираясь
из врожденного к ним уважения класть на грязнющий стол.
Сергеич, приподнявшись без излишней суетливости, взял у него
пачку, ногтем содрал бумажную ленточку и ухмыльнулся, с симпатией разглядывая
президента Франклина:
– Ишь, лыбится, мордастый, да еще патлы отрастил… Я при
Никите таких патлатых в комсомольском оперотряде стриг под Котовского…
Его пальцы, хотя и корявые, замелькали с несказанной
быстротой, зеленые бумажки так и порхали, перемещаясь из пачки на колени, где
словно по волшебству складывались в столь же аккуратную стопочку, сделавшую бы
честь упаковочной машине Федеральной резервной системы США. Молодой человек в
галстуке оказался не в силах сохранить невозмутимость, и на его лице
изобразилось неподдельное страдание: безусловно, лично он считал подобные траты
блажью. Подметивший это Дегтяренко ожег спутника холодным взглядом, и тот,
подтянувшись, мгновенно превратился в манекен.
– Все путем, как в аптеке, – усмехнулся хозяин,
проворно засовывая пачку во внутренний карман. – Владей, милый! Жаль,
больше нечем порадовать, для хорошего человека всё бы отдал… Ты мне, может,
телефончик оставишь? Я по соседям порыскаю, авось, чего и выцеплю. Райончик
этот еще до революции был пристанищем криминального элемента, так что тут,
глядишь, чего и всплывет, когда дома ломать будут…
– А ведь это, пожалуй, неплохая идея, – милостиво
кивнул Дегтяренко. – Через Василия Яковлевича держите связь…
Он, просветлев лицом, подхватил чернильницу с таким видом
словно младенца держал – и величавым кивком приказал спутнику забрать остальные
мелочи. Вслед за тем приехавшие, не озабочиваясь долгими и прочувствованными
прощаниями, повалили во двор. Остался один Смолин. Подойдя к столу, он протянул
руку. Хозяин, вздыхая, вытащил пачку долларов и подал ему. Отсчитав пять
бумажек, Смолин совсем было собрался вернуть законный процент, но в последний миг
задержал руку, протянул другую и бесцеремонно залез во внутренний карман
ветхого пиджачка. Вытащил две купюры. Хозяин с покаянно-плутовским видом развел
руками. Смолин потряс у него перед носом кулаком, но все же отдал пятьсот
долларов и, укоризненно покачав головой, вышел.
Во дворе Инга как раз кончила фотографировать счастливого
обладателя уникального предмета и расспрашивала о подробностях. Дегтяренко с
видом важным и авторитетным охотно и многословно повествовал, сколь огромное
значение в охоте за антиквариатом имеет чутье, многолетний опыт, шестое
чувство, нюх подлинного охотника… Золотые были слова, под ними многие могли
подписаться – вот только к ним не мешало б добавить в данном конкретном случае
еще и настоящего опыта, а не дурацкого самомнения…
Краем уха Смолин слышал, как Дегтяренко тем же
барственно-небрежным тоном приглашает Ингу куда-то с ним поехать, обещая
рассказать массу интересного про загадочный и увлекательный мир
коллекционерства. Чихать ему на это с высокой башни, девочка все равно была не
его, а посторонняя – тем не менее ему эта милая беседа пришлась не по вкусу, и
он, подумав, преспокойно вышел со двора, никого более не дожидаясь, потому что
всё кончилось, и не было нужды здесь более находиться. По дороге к машине он
моментально прокрутил в голове нехитрую калькуляцию. Изготовление чернильницы
обошлось долларов в двести. Гонорар Маэстро за качественное старение – триста.
Старому хмырю – пятьсот. Обе полицейских медали обошлись ему всего-то в сотню
баксов, поскольку были чистопробным фуфлом, хотя и умело состаренным.
Фотографии и документы вообще не стоили ни черта, были взяты из кучи,
доставшейся по обмену на что-то столь же дешевое. Итого расходов – тысяча сто.
Прибыли, соответственно – восемь девятьсот. Неплохо. Жаль только, что столь
прибыльные сделки происходят не каждый день и даже не каждый месяц…
Мимо него вальяжно проплыл черный «лексус».
– Василий Яковлевич!
Инга торопливо шла к машине.
– А я-то полагал, вы с ним уехали, – сказал
Смолин, ощутив нечто вроде радости оттого, что случилось наоборот. –
Слушать про загадочный мир…
– Да ну его. У него в глазах уже высветилось, что на
меня ценник налеплен, и он максимум через полчасика мне под юбку полезет… Я-то
ему не уникальная чернильница, так что перебьется…
Свернув влево, Смолин промчался по ухабам, выбрался на
асфальтированную улицу и дал газ.
– Смотрите, Инга, вы мне твердо обещали, – сказал
он настороженно. – О чем пишете, о чем не пишете…
– Обещала, значит, сделаю… Вот кстати, вы меня до
редакции подбросите?
– Запросто, – сказал Смолин.
Аккуратно повернув влево, он выехал на тихую улочку,
носившую имя еще одной пламенной революционерки Аглаи Лебедовой, еще до взятия
Шантарска Кутевановым замученной колчаковскими карателями. Как и в случае с
Кутевановым, здесь наличествовали отнюдь не романтические реалии – означенная
Аглая до революции расхаживала не с нелегальной литературкой, а с желтым
билетом, политикой не интересовалась вовсе. Но случилось так, что большим ее
почитателем и постоянным клиентом оказался преуспевающий провизор и тайный
большевик Вайншток, каковой после победы Великого Октября, ставши главным
городским комиссаром, взял пассию к себе на службу как надежного и проверенного
товарища. На пару они прислонили к стенке немало «контрреволюционного элемента»
(в первую очередь Аглая вывела в расход частного пристава Фортунатова, не раз
ее штрафовавшего за злостное нарушение полицейских предписаний, а также всех
бывших клиентов, которые ее обижали или недоплачивали). Вполне возможно, что
товарищ Аглая, очень быстро заработавшая репутацию несгибаемого борца за дело
мировой революции, сделала бы нешуточную карьеру в рядах ВКПб – но весной
девятнадцатого, когда в Шантарске случился белый переворот, и она, и сердечный
друг Вайншток бежать с ревкомом на пароходе не успели – поскольку накануне
перебрали конфискованного у буржуазии старорежимного шустовского коньячка,
завалились спать где-то в дальней комнатушке, где и были товарищами по борьбе
благополучно забыты (мятеж полыхнул на совесть, не встречая особого
сопротивления, красная власть неслась на пристань в величайшей спешке, где уж
тут было сверять списки и считать по головам…) Так что казаки есаула Калнышева
обоих взяли тепленькими и лыка не вязавшими. Вайнштока, и точно, покромсали
шашками (вот только вопреки печатной легенде «Интернационала» он при этом не
пел и здравицы Ленину не возглашал, потому что вряд ли успел даже сообразить,
что происходит), а вот подлинные обстоятельства кончины товарища Аглаи ничего
общего с той же легендой не имели вовсе – и не расстреливали ее, и не вешали, и
шашками не пластали – казаки вкупе с разозленными горожанами просто-напросто
взялись ее употреблять по прямому назначению, как в старорежимные времена, и
набралось их столько, что даже Аглая с ее богатой дореволюционной практикой
процедуры не пережила…
