– Да ну, – сказал Смолин, ухмыляясь. –
Пустяки…
– Червонец, а больше ничего похожего не предвидится?
Понравилось мне это дело: дуришь фраера без особого напряга и получаешь
законный процентик… Слышь, а чернильница-то настоящая?
– Жди…
– Молодца… Так что, Червонец?
– Есть наметочки, – сказал Смолин. – Недельки
через две, если карта ляжет и звезды благоприятно выстроятся, появится лох…
Глыба, ты смог бы быть капитаном первого ранга в отставке? Орденов полна грудь,
седины благородные… Речь должна быть правильная и культурная…
– Плохо ты меня, Червонец, знаешь… – Глыба
повернулся к нему, откашлялся, приосанился и хорошо поставленным голосом,
ничуть не похожим на свой обычный, произнес: – Безусловно, Арнольд Петрович,
маргинальное начало в творчестве Вийона выражено ярко, но ошибкой было бы
усматривать в нем доминанту… А?
– Блестяще, – сказал Смолин с искренним
удивлением.
– А ты думал! Понимаешь ли, Червонец, щипачи вроде
Кирпича, про которого кино, которые тянут кошельки в трамвае у пролетариата –
сявки мелкие… Настоящие гомонки с хорошими деньгами всегда лежали по клифтам у
людей благородных – и чтобы до сих добраться, не вызывая подозрений, нужно
соответствовать… Я в пятьдесят восьмом катанулся в крокодиле Москва—Сочи,
будучи как раз ленинградским кандидатом наук по этому самому Вийону… И ты
знаешь, прокатило, до самого Сочи меня ни один терпила не заподозрил, а в Сочах
я это дело еще неделю успешно продолжал… Так что за культурную речь не
беспокойся… Слушай, чего бы еще туда плеснуть, чтобы вкус был понепонятнее?
– Лимонной кислоты пол-ложечки, красного
перчику, – подумав, сказал Смолин. – В левом шкафчике.
– Ага, я помню…
Учтем, подумал Смолин, касательно кандидата наук – учтем,
только реквизит следует продумать получше…
С Глыбой он прожил в одном бараке все четыре года второго
срока – и присмотреться к нему успел. Старой закалки был уркаган, первый срок и
впрямь схлопотавший еще при Сталине, карманник божьей милостью, если только
уместно такое определение. Не зря ему еще в первые хрущевские годы дали кличку
Ван Клиберн, в честь гремевшего тогда по всему свету пианиста. Вот только
впоследствии пианист подзабылся, и, соответственно, новые поколения блатарей,
отроду о нем не слыхавшее, кличку с бегом лет переиначили, сначала Ван Клиберн
стал попросту Клибой, а там как-то незаметно и Глыбой… А лет пять назад с былым
виртуозом стряслась нешуточная беда: повздорил во время очередной отсидки с
какими-то сопляками-беспредельщиками, старых традиций не признававшими, и
как-то так вышло, что в мастерской ему на руки грянулась железная заготовка в
добрых полтора пудика. Только три пальца на левой руке остались в целости и
сохранности, а остальные, хоть и избежавшие ампутации, срослись так, что работать
ими было отныне невозможно. Тут и пошла у Глыбы черная полоса, а три месяца
назад Смолин с ним столкнулся на вокзале (всех денег и документов только ксивка
про освобождение) и после недолгого колебания пустил к себе жить – не самым
скверным на земле человечком был бывший щипач, право слово…
– Слышь, Червонец… Ты там поглядывай, – тихо и
серьезно сказал старый уркаган. – У меня глаз наметанный, я ж не пальцем
делан… Пасут, похоже, нашу хатку. Оч-чень похоже…
– А точнее? – насторожился Смолин.
– Вчера весь вечер у колонки торчал белый такой
жигулек. Аккурат так, чтобы те два облома могли стричь косяка за нашей хатой. Я
по двору крутился, из окошечек выглядывал со всеми предосторожностями, и скажу
тебе точно: ни к кому из соседей они не приезжали, так и торчали там весь
вечер, с понтом, природой любовались… Ну вот, а сегодня, где-то к обеду, там
торчал другой жигулек, темный, весь из себя в тонировке, на том же месте, и
опять к соседям никто не заходил, по улице не шлялся… Ты меня слушай, я их,
козлов, давно научился печенкой чувствовать, что твой локатор…
– Мало что может быть… – сказал Смолин. –
Может, и в нашем райском уголке дурью приторговывать начали с колес?
– Что ж к ним за все время ни один организм не подошел?
Я ж знаю, как нелегалкой торгуют. Ничего похожего. Опера это, Червонец, и
приклеились они к нашей хате. За мной в этот раз все чисто, так что ты поглядывай…
– Номера не запомнил?
– А смысл? У опера этих номеров полный багажник…
– Учту, – сказал Смолин, подхватил миску и
поднялся.
Шагая к вольеру, он думал: всем хорош Глыба, и полагаться на
него можно в серьезных делах без опаски… вот только в силу специфической
биографии и специфического же жизненного опыта навсегда застрял в ранешнем
времени. Для него понятие «слежка» неразрывно связано с понятием «опера» – и
никак иначе. Меж тем (если допустить, что за домом и впрямь кто-то следит)
одними органами список подозреваемых не исчерпывается. Органы как раз – зло
привычное, не особенно и опасное, а вот сторонние … Может, и ерунда, конечно,
но следует проверить…
Он отпер дверцу, и Катька вымахнула из вольера, радостно
скуля, чуть с ног не сшибла от избытка чувств. Хорошо еще, узрев миску, пулей
влетела назад. Закрыв ее там, Смолин, посмотрев на часы, вышел на улицу и
вперевалочку, ничуть не торопясь, направился в сторону церкви.
Головы он, разумеется, не поворачивал – но краем глаза засек
бежевую «шестерку», стоявшую у колонки именно в том месте, которое описывал
Глыба. Стекла опущены до половины, внутри, совершенно не глядя в сторону
Смолина, развалились двое парнишечек, вроде бы самого обычного облика. Из
машины негромко доносился какой-то очередной гнусавый шансон.
Что-то тут и в самом деле не так, подумал Смолин, безмятежно
шествуя вдоль разнокалиберных заборов. Неправильная какая-то машинка… Ладно,
номер запомнил, попытаемся что-нибудь сделать…
Завидев неспешно ехавшее навстречу такси, серую «короллу» с желтым
гребешком, он на всякий случай приостановился. Машина остановилась, не доехав
до него полметра, щелкнула дверца, и оттуда…
И оттуда появилось, пожалуй что, видение. Натуральнейшее
видение из бесшабашной Смолинской юности, когда он бегал на танцы и на
фехтование, ждал призыва и будущее, слава богу, оставалось совершенно туманным…
Красотка Маргарита, с распущенными по плечам роскошными
волосами, была в белой короткой юбке и сиреневой блузке навыпуск, вроде бы
ничего особенного – вот только этот немудреный наряд как две капли воды
соответствовал той моде, что стояла на дворе во времена смолинского
восемнадцатилетия. Перед ним оказалась столь натуральная девочка из прошлого,
что у Смолина даже подходящих слов не нашлось для описания эмоций. На миг показалось
даже, что он спит.
Всё это никак не могло оказаться случайностью – нынешние
моды, конечно, подчас почти повторяют фасоны тридцати—сорокалетней давности, но
именно что почти. Перед ним же было не «нечто похожее», а классический летний
наряд года этак семьдесят первого.
