Третий – главарь тот самый – наконец-то сообразил, что все
оказалось гораздо серьезнее, нежели представлялось сначала. Два раза он,
выкидывая руки в подобии блоков, увернулся от клинка, со свистом рассекавшего
вечерний прохладный воздух. Смолин видел по его исказившемуся, испуганному
лицу, что противник не о драке сейчас думает, а о том, как из всего этого
выпутаться – и сделал ложный выпад, второй, потом крутнулся в исключительно
красивом пируэте, за который его наверняка бы похвалил и скупой на одобрение
Шевалье, развернулся левым боком к врагу, выбросил руку…
Вопль раздался – на весь парк. Хотя, если разобраться,
ничего страшного не произошло – Смолин просто-напросто сильным и точным ударом
пробил паршивцу обе щеки, и тут же отскочил.
Парень орал благим матом, сгорбившись, обеими руками держась
за лицо. Ему наверняка представлялось, что настал его смертный час – хотя, если
не считать адской боли, ничего страшного и не произошло, любой добрый доктор
Айболит в два счет заштопает и домой выпихнет…
Беглым взглядом окинув поле боя, Смолин убедился, что
одержал победу полную и окончательную – один орет, держась за щеки, так, словно
ему не рожу малость покарябали, а кастрировали бесповоротно, второй все еще
зажимает ухо, дикими глазами таращась на окровавленную футболку, третий… а
третьего-то и нету, только спина мелькает метрах в двадцати уже, улепетывает со
всех ног, поганец без чувства коллективизма…
Следовало и самому убираться отсюда побыстрее: на вокзале
милиции достаточно, могут в конце концов проверить, по какому поводу на сей раз
в парке поднялся хай вселенский – и доказывай потом, что это не ты с
предосудительным холодным оружием накинулся зверски на трех мирных граждан,
которые мирно рассуждали под сосенками о теории относительности и загадках планеты
Меркурий… Хрен отмажешься…
Сноровисто вбросив клинок в ножны-трость – он там сам
защелкнулся, – Смолин кенгурячьим прыжком сорвался с места, уже не глядя
на повергнутых в шок и страдания противников, пробежал метров тридцать, пока за
последними деревьями не показался бетонный забор, перекресток со светофором и
самый настоящий паровоз, получивший вечную стоянку на постаменте. Оглядев себя
и убедившись, что крови нигде нет, он вышел на асфальтированную дорожку уже
спокойно, мирно – солидный человек средних лет, неспешно направляющийся к
вокзалу, чуточку прихрамывает, опираясь на трость (инвалид вызывает сочувствие,
главное, прихрамывать именно чуть-чуть, не перегибая). Никто и внимания не
обратил…
Добравшись до своего паджерика, он тщательно протер трость
платком и сунул ее под коврики перед задним сиденьем (подвозил мужика по
доброте душевной, начальник, он, надо полагать, вещичку и оставил, знать ее не
знаю, видеть не видел, проверьте на отпечатки, а как же…). Закурил и минут
десять наблюдал за парком.
Обормоты оттуда так и не показались – а также незаметно
было, чтобы в ту сторону проследовали милицейские наряды. Ну да, будут торчать
там, унимая кровь, прикидывая, как жить дальше и как убраться, не привлекая
излишнего внимания… И черт с ними. Вряд ли они побегут вон в то симпатичное
двухэтажное зданьице, милицейскую резиденцию, жаловаться, что их, болезных,
покалечил без всякого повода злой бандюга. Скорее уж постараются доложиться
тому, кто их послал…
А вот вам и еще ниточка! За ними ж можно последить…
Увы, Смолин был один-одинешенек и не мог разорваться – а
парк даже в нынешнем своем виде был чертовски обширен, так что парни имели
массу возможностей убраться оттуда, так и не попавшись ему на глаза. Он
добросовестно просидел в машине еще полчаса, но незадачливых налетчиков так и
не увидел.
В конце концов плюнул, включил зажигание и принялся медленно
выруливать на улицу.
Глава7 АХ, ВЕРНИСАЖ, АХ, ВЕРНИСАЖ…
Сделав энергичный протестующий жест, Смолин решительно
сказал:
– И не уговаривай, я за рулем… Газировочку, пожалуй,
выпью…
– Стареешь? – усмехнулся Равиль.
– А то ты – нет, – хмыкнул Смолин.
– Я имею в виду, правила соблюдаешь скрупулезно…
– Пожалуй, – сказал Смолин. – Пожалуй что,
признак маячащей на горизонте старости – это как раз возросшая тяга к
соблюдению правил и законов… Твое здоровье!
Он чокнулся кружкой со швепсом с Равилевой чарочкой с
коньячком, и они выпили каждый свое. Посидели, помолчали. Потом Смолин,
мечтательно закатив глаза, продекламировал:
– Вот именно, старость… А помнишь, Верещагин, как ты
меня по барханам гонял?
– Да ну, не преувеличивай, Абдулла, – в тон ему
усмехнулся Равиль. – Какие погони в те детские времена… Ты ко мне сам
пришел…
– По повесточке, – уточнил Смолин, ухмыляясь.
– Какая разница? Не было ни погонь, ни перестрелок. Сам
пришел…
– Ага. И ты меня посадил.
– А чего же ты хотел, братец? – серьезно сказал
Равиль. – Была конкретная статья и конкретные деяния, под нее как нельзя
лучше подпадающие…
– Но сейчас-то про эти статьи смешно и вспомнить…
– Но тогда-то они были, Вася… Ты их нарушил, я тебя
посадил. Диалектика природы. Сейчас, конечно, можешь позлорадствовать над
ментом, проигравшим по большому счету… Злорадствуешь?
– Верь, не верь – ни капельки, – сказал
Смолин. – Просто порой обидно, что мы с тобой зря угробили столько времени
и нервов. Оказалось ведь – зря…
– А я вот не считаю, что – зря, – упрямо сказал
Равиль.
Бог ты мой, ровнехонько тридцать лет прошло с тех пор, как
Вася Смолин сидел перед своим ровесником с комсомольским значочком, крайне
неприязненно на него взиравшим. Правильным комсомольцем был товарищ лейтенант
Латыпов, убежденным… и ментом, между прочим, правильным, не дешевым и не
пакостным. Лично к нему Смолин никогда ни малейшей неприязни не испытывал. Вот
только с тех пор много воды утекло, бывший комсомолец выше подполковника не
вскарабкался и был, по достоверным слухам, с превеликой радостью выпихнут на
пенсию, едва выслужил положенный стаж, как раз оттого, что плохо вписывался в
новые веяния. И раздался, и полысел малость, и пашет себе в своем невеликом
охранном агентстве, звезд с неба не хватая и капиталов не накопивши. Не бог
весть что. По большому счету, подумал Смолин, это не я выиграл, а мы оба
проиграли, пожалуй Равиль, конечно, испытал нечто напоминающее крах идеалов –
ведь многие статьи УК, за соблюдением коих он следил ревностно, прахом
улетучились, а разве это не проигрыш? Но и я, раб божий, обшитый кожей, не могу
особыми триумфами похвастаться. Пашу себе помаленечку, законы нарушая умеренно,
не попадаясь более, а разве это победа? Это все как-то по-другому называется,
то, что с нами обоими произошло…
– Что загрустил? – спросил Равиль.
– Да так, – сказал Смолин. – Вспомнил, какие
мы были молодые и дурные… У тебя жена-дети как, все нормально?
