– Тогда готовься и к встрече. Буду у вас Петербурге сегодня
к вечеру. Пересечемся завтра утром. Подходы к месту твоей прошлой службы
остались?
– Ах, во-от оно что… Ну, что… ну, приезжай, разберемся.
И по тому, сколь многозначительно абонент протянул это
«во-от», Шилов сразу просек, что и тот просек. Абонент понял, что затевается и
зачем он понадобился Шилову. И нет в этом никаких невиданных чудес дедукции.
Перемножил два на два и получил искомое. Про убийство Гаркаловского сынка он,
разумеется, наслышан, на кого сейчас работает Шилов, он знает, а тут Шилов
собирается в Питер, проявляет интерес к бывшему месту службы, то бишь к
«Крестам», и обратился не к официальному лицу, а к самому что ни на есть
неофициальному.
– Если тебе понятно, то, может, обнадежишь меня? –
спросил Шилов.
– Девяносто на десять, – обнадежил абонент.
«Прекрасно, один механизм запущен, – подумал
Шилов, нажимая на мобильнике кнопку с красной телефонной
трубкой. – Но, как известно, из двух стволов-то надежней будет. Надо бы
пощупать за вымя этого, как его… Карновского, во как. Димочкиного давнего
подельника, надежного соратника и верного компаньона… Мудилы, в общем,
конченного. Он-то мне и обеспечит второй ствол… А уж для полной гарантии
неплохо бы произвести выстрел из трех орудий».
Глава 9
Пена дней
В неспешный и размеренный ритм «Крестовской» жизни Карташ
вошел на удивление быстро…
Нет, стойте, о чем это мы. Почему – «на удивление»? Ничего
слишком напряжного в здешнем бытие, против ожидания, не оказалось. Врали и
книжки, и телесериалы.
Ну, например: все камеры в «Крестах» были одинаковые, по
восемь «квадратов» (так уж придумал гений архитектора, ничего не попишешь);
стало быть, ни о каких хатах, где сидят по тридцать-сорок душ, не шло и речи:
они, души эти, чисто физически не влезли бы в столь тесное пространство. Так
что зачеркните нолик в киношном количестве заключенных, приходящихся на одну
камеру, и вы получите реальное положение вещей: три-четыре человека на
шестиместную хату. Не больше! Да и быт сидельцев проходил, в основном, без
эксцессов и экстрима.
Подъем в шесть ноль-ноль (распорядок дня висел на стене),
обход, прием заявлений, жалоб и писем, потом «завтрак» – баландеры разносят
хлеб и сахар, потом часовая прогулка; причем не хочешь гулять – оставайся в
камере, а хочешь – гуляй сколько влезет: с цириками всегда можно договориться,
было б что-нибудь полезное, чем отплатить за вертухайскую доброту. Как заметил
Карташ, в «Крестах» вообще процветал «натуральный обмен» – всяческие
послабления, услуги, хавку, внеочередной душ, шмон по упрощенной программе (то
есть чисто символический) или какие-то бытовые мелочи – словом, все, что
способно улучшить существование подследственных и осужденных, можно было купить
у надзирателей за сигареты, чай и даже перец (перец потом «перепродавался»
другим сидельцам – в качестве то ли антисептика, то ли чего-то в этом роде,
Алексей пока не понял). Собственно, холодильник в их камере именно так и
появился. Дюйм, загремевший в «Кресты» по пятому аж разу и на этот раз парящийся
здесь уже чуть меньше года, а потому с порядками знакомый не понаслышке, в свое
время отмаксал местному лепиле; лепила, в свою очередь, выписал справку о том,
что содержащийся в камере четыре-шесть-* действительно мучается желудком и ему
необходимо свежее питание; забашлить пришлось еще нескольким людям, но в
результате этой «цепочки» камера пополнилась негромко гудящим «Сименсом».
К слову говоря, Дюйм впечатление производил. Было в нем
что-то от хозяина Топтунова, покойного отца покойной Маши – основательность,
что ли, солидность… да, в конце концов, авторитетность. Насколько уразумел
Карташ из обмолвок и обрывков внутрикамерных разговоров, на воле служил он
судьей и за немаленькие бабки отмазывал от отсидки бойцов среднего и старшего
бандитского состава. Процесс отмазки, вполне законный, кстати говоря, и поливариантный,
как совесть демократа, был разработан давно и не им, Дюймом, и за двадцать лет
отшлифован так, что никакие комиссии-проверки носа подточить не могли, как ни
пытались… Что, впрочем, не мешало Дюйму время от времени менять судейское
кресло на шконку в «Крестах». До суда над ним, как правило, дело не доходило:
каким конкретно образом – посредством бабла в конверте или же друзей на разных
уровнях, – Дюйм не распространялся, но дело его обычно закрывалось «за
недоказанностью». Скорее всего, на прекращение следствия влияло и то, и другое:
и деньги, и обширные связи.
Второй сокамерник, Эдик-каратэист, оказался парнем более
открытым и статьи своей не скрывал. И в самом деле, был он ментом, опером, с
дурацким именем Аверьян (так что «Эдик» действительно оказалось погонялом).
Сидел он в ожидании суда за неправомерное использование табельного оружия:
прострелил, вишь ты, ляжку одному пьяному баклану, когда тот сотоварищи попер
на опера, вечерней порой мирно возвращающегося в отделение – после взятия
штурмом квартирки, где засела компания ребят, промышлявших угоном авто.
Возвращался на своих двоих, поскольку места в «козелке» не хватило, а
подрулившие бакланы обратились к нему с нижайшей просьбой отдать на опохмел
деньги, часы, куртку и ушанку из волка – подарок, между прочим, коллег из
Архангельска. Адреналинчик в крови после победы над угонщиками еще вовсю
плескался, так что… Ага, вот именно. И мог бы ведь, блин, отделаться НПСС
[14]
или, там, превышением полномочий, но следачка, коза, Эдику
попалась новенькая, зеленая, в теме оперативной не шарила напрочь, да еще и
грянула очередная санитарная кампания за чистоту рядов, рук и ушей – вот и
залетел товарищ опер по полной программе.
Третий же квартирант, Квадрат, действительно был
гибэдэдэшником. К месту и не к месту травил байки о тонкостях своей нелегкой
службы, заводился с полуоборота – но о причинах, приведших его на нары, молчал,
как партизан в гестапо. Впрочем, никто его особо и не расспрашивал.
Вообще, насколько уяснил Карташ, среди заключенных было не
принято влезать друг другу в душу. Хочет человек рассказать – выслушаем с
удовольствием, не хочет – не надо, никто приставать не будет. Дабы не
заподозрил подсадку в ком-нибудь из расспрашивающих и дабы не усложнять
обстановку. И без того накаленная атмосфера в камере время от времени разряжалась
грозами и молниями. Оно и понятно: как бы толерантно не относились друг к другу
сокамерники, но… представьте себе: изо дня в день видеть рядом одни и те же
рожи, не имея ни малейшей возможности по собственной воле остаться наедине с
самим собой… Искрой, от которой вспыхивал накопившийся в спертом воздухе газ
раздражения, могла стать любая мелочь; буквально на следующий день после подселения
Алексей стал свидетелем такой сцены: все было тихо и мирно, Дюйм листал
какой-то журнальчик, Эдик курил у окна, как вдруг Квадрат ни с того ни с сего
кубарем скатился со своей шконки, выхватил сигарету из пальцев Эдика и
размочалил ее о собственную ладонь с криком: «Слушай, да ты задолбал уже
курить! И так дышать нечем!». И – мигом полыхнуло: опер сграбастал гаишника за
свитер у горла, шваркнул о стойку нар: «Ты че, охренел, урод? Сам, придурок, не
куришь, что ли?!» По сигналу Дюйма Карташ резво вклинился между ними, растолкал
по углам. Некоторое время противоборцы яростно пыхтели, порываясь сцепиться
вновь, но очень быстро угомонились – и тут же снова все стало тихо и мирно, как
и не было ничего… Вот так. Высоколобые ученные хмыри наверняка объяснили бы
подобное поведение, приплетя какие-нибудь там «психологию замкнутых сообществ»,
«конфликтные ситуации в группе с ограниченным числом испытуемых» или еще что-то
в этом роде, Карташ же был склонен называть это проще: «недостаток
одиночества».
