Как бы то ни было, жизнь в «Крестах» разительно отличалась
от всего того, что Карташ видел по телевизору и наблюдал на зонах…
– По тридцать человек в камере? – хмыкнул Дюйм, когда
Алексей подкатил к нему с вопросом насчет несоответствия собственных
представлений и действительности, и, кряхтя, принял сидячее положение. –
Ты че, сокол, «Бандитского Петербурга» обсмотрелся? Окстись… Нет, конечно, было
такое, не спорю, – только давно, в перестройку еще, и не тридцать, а
значительно меньше. В период накопления первоначального капитала, или как там
это по основоположникам…
Дюйм мечтательно прикрыл зенки, как кот, обожравшийся
сметаны.
– О, бля, тогда да, тогда, помню, братков закрывали пачками
и утрамбовывали по хатам, как тесто… А что делать? Их же тогда развелось, что
блошек на барбоске. И все, глан-дело, крутые, все на распальцовке и строят из
себя авторитетов. Хозяев жизни, маму их через бедро… Во времена были! Я
частенько в «Кресты» заглядывал, ну, по службе… так насмотрелся всякого. Тогда
с ними не церемонились. Тогда чуть хавальник раззявят – трое оперов с дубьем к
ним в хату шасть, и давай лупить направо-налево. Какие, в звезду, права
человека?! Бычье – оно бычье и есть, только язык кулака и понимают… А теперь
мы, брат, живем, как приказано считать, в цивилизованном государстве. Че нас по
крыткам трюмить, коли денег на содержание и так не хватает? Кого под подписку
выпускают, кого адвокат отмазывает… А те, кто, как я, например, сходу
отмазаться не может, тоже ведь как-то должны тут жить, а? И цирики тоже жить
должны. Вот и работает типа пакт о ненападении. Вертухаи нам жизнь не портят, а
мы им не мешаем службу править…
– Старший истину глаголит, – встрял в разговор Эдик,
свешиваясь со второй шконки напротив. – Ты с корпусным разговаривал? Ну,
тем, который тебе всякие дурацкие вопросы задавал: православный ты или же,
наоборот, смотришь «Аншлаг» с утра до вечера… Думаешь, просто так он спрашивал
и в зенки тебе задушевно глядел? Щас. Это он гадал, куда бы тебя сподручнее
определить. Чтоб не подсадить к настоящим уркам, или, там, к
айзерам-мусульманам, к наркошам, браткам или, не бай бог, к малолеткам… Потому
как попади ты не к нам – и набили б тебе морду в первую же минуту, а ему,
корпусному, подмогу вызывать, а потом тебя в медчасть определять, и
бумажки-отмазки писать насчет того, как членовредительство случилось… Тебе это
надо? Так вот и никому не надо. Или наоборот: принялся бы ты сам ластами
размахивать в мирной хате и права качать, покалечил бы кого-нибудь – и все по
новой: подмога, санчасть, бумажки…
В общем, если забыть, за что именно Карташ попал в «Кресты»,
если вычеркнуть прошлое – Кацубу, малопонятное задание… Машу… главное – Машу… и
если зачеркнуть будущее – суд, приговор, наверняка не оправдательный,
зону, – то да, жить здесь было можно.
Но вот беда: ни прошлое, особенно ни в чем не повинную
Машку, ни будущее, особенно принудительную поездку в тайгу за преступление,
которое он не совершал, Карташ вычеркнуть не мог. Да и не хотел вычеркивать…
Там в самолете… В тесной туалетной кабинке, куда позвала его
Маша, намекая насчет глубокомысленноуглэбитъ, они занимались… нет, не любовью,
конечно, – трудно совместить «любовь» и помещение, где это понятие было
обличено в активное действие. Это была страсть, истовая и необузданная, будто
там, в разреженном воздухе над Уральским хребтом, на высоте девять тысяч метров
они уже знали, что отдаются друг другу в последний раз.
…Потянулись серые и вязкие, как патока, дни, сливаясь в
один. Водка, увы, конкретно в этой хате была не частым гостем – дорого, не
всегда безопасно было добывать, да и не всегда хотелось – по крайней мере троим
ее обитателям. А четвертому… Четвертому было жаль: Алексей с радостью бы
надолго ушел с запой с головой… но того бы ему не позволили: теперь Карташ
понимал, почему столь странно переглянулись соседи по камере, когда он сказал,
что ни родственников, ни друзей в Питере у него нет. Никого нет, значит, некому
носить передачи, нет дачек — нет возможности купить те самые блага, о которых
упоминалось выше. Сокамерники, люди не сволочные, тем не менее не собирались
кормить-поить его на свои шиши, о чем было недвусмысленно объявлено Карташу на
следующий же день: дескать, хотя вся хавка из дачек идет в общий котел, все
время Карташьей отсидки в ожидании суда никто его, здорового и крепкого парня,
кормить задарма не собирается. Так что придется как-то отрабатывать. Алексей
обиду не затаил, прекрасно их понимая. Известное дело: табачок, он всегда
врозь. А местную «пищу» жрать было категорически невозможно, вот тут книжки и
телесериалы не врали…
– Ничего, – заметил однажды Дюйм, наблюдая, как Алексей
ковыряется «веслом»
[15]
в кружке с макаронами. – Со
временем привыкнешь. Жирок заодно сбросишь… Между прочим, у некоторых на
местной диете даже язва затягивалась, ей-богу. Лично таких знаю.
Не ахти какие бабки со своего счета он потратил в первые же
дни, по инерции, не думая об экономии – так что, сами понимаете… И что там было
экономить?!
Казалось бы, вот они, те самые место и время, где деятельная
натура Карташа может найти себе применение. Вклиниться в товарно-денежные
отношения, на которых зиджелась вся внутрикрестовская жизнь, было делом плевым
– для Алексея, по крайней мере. Вклиниться и начать зарабывать, чтобы, как
минимум, не одичать и не оголодать. Чтобы не сойти с ума и выжить. Черт возьми,
ведь он практически в одиночку раскрутил очень даже прибыльный бизнесок в
пармском лагере! А уж тут сам бог велел. Но…
Но не было, понимаете ли, у деятельного Карташа ни малейшего
желания крутиться, зарабатывать, выстраивать схемы и комбинации. Не было ни
малейшего желания выживать. Конечно же, это временное, разумеется, депрессняк
пройдет, как с белых яблонь дым, однако сейчас в душе у Алексея было столь
пусто и тоскливо… в общем, никаких суицидальных мыслей в его голове не
крутилось, однако и не о какой позитивной деятельности думать он не мог.
Да, еще вызывали к адвокату, день на третий, Алексей не мог
точно вспомнить. «Таксистка» – тетка, сопровождающая заключенных на допросы и
обратно, – провела его на первый этаж и запустила в одну из комнатенок меж
двух устрашающего вида серых боксов с крошечными окошечками, подозрительно
напоминающих средневековые камеры пыток. (Как позже объяснил Дюйм, если на
допрос к следаку ведут, скажем, двоих подельников, то один дожидается в этом
гробу своей очереди, пока допрашивают другого, чтобы, значит, они не смогли о
чем-нибудь там сговориться.) Как и следовало ожидать, защитничек, государством
назначенный, ничего полезного не привнес. Насквозь простуженный толстяк,
бесконечно сморкающийся в простынеобразный платок, гнусаво плел что-то о
возможности смягчения приговора, ежели Карташ напишет чистуху. Карташ чистуху
писать не хотел. На что адвокат разводил пухлыми ручонками и убеждал, что отказ
сотрудничать со следствием грозит, что психиатрическая экспертиза не выявит,
суд не пощадит, и в результате подследственный превратится в осужденного и
отправится на лесозаготовки. А статья сто седьмая, часть вторая, промежду
прочим, предусматривает наказание сроком до пяти лет…
