Ее сильные руки взлетели вверх, срывая через голову желтую майку. Перед самым носом Четыкина колыхнулись две огромные налитые груди, светло-шоколадные у основания и матово-белые на вершине, где их украшали широкие нежно-розовые соски. Четыкин лихорадочно снимал с себя одежду – пьяные руки плохо слушались его.
А Лариса уже опередила его и стояла теперь перед Романом Ильичом, блистая наготой и здоровьем, – большая, смуглая, ловкая, готовая на все. Едва не рыча от нетерпения, он сорвал с себя последние тряпки и бросился на девушку как дикий зверь, стараясь впиться в ароматную упругую кожу ладонями, зубами, всем своим существом. Она не сопротивлялась, а, наоборот, притягивала Четыкина к себе, обволакивала, душила в объятиях и увлекала все дальше и дальше – в черный бездонный омут.
* * *
Неприятности мои вовсе не собирались прекращаться. По-моему, неприятности существуют в природе в форме эдаких гирлянд, и если ты цепляешь одну, то непременно вытаскиваешь целую связку. Я, правда, решил теперь быть предельно осторожным. После вызова на ковер мне ничего больше не оставалось, как стать тише воды и ниже травы.
Макаров, кажется, тоже заметил во мне положительные перемены, потому что в течение рабочего дня я несколько раз ловил на себе его сочувственно-любопытствующие взгляды. Однако о том, что случилось накануне, мы больше не разговаривали и вообще за все время перекинулись едва ли парой фраз.
Только перед моим уходом Игорь Станиславович, прощаясь, сказал:
– Жалко, мне тут надо задержаться, а то бы подбросил тебя. Я сегодня на колесах... Может, подождешь с полчасика?
Я вежливо поблагодарил и отказался. Я всегда трудно иду на сближение с начальством, даже столь обаятельным. Впрочем, с обаятельным, по словам Хоменко, следовало особенно держать ухо востро.
Таким образом, отвергнув попытку к сближению, я отправился домой. Планы у меня были самые неопределенные: я намеревался хорошенько выспаться, а вечером позвонить Марине. Последние события, которые я сам спровоцировал, меня несколько утомили. Но теперь все должно быть по-другому, решил я. Нужно перестать гоняться за тенью Четыкина, никаких дивидендов эта погоня мне не принесет. В своих поисках я не продвинулся ни на шаг: по-прежнему лишь смутные подозрения, догадки и личная неприязнь. Если я еще раз засвечусь с чем-то предосудительным – меня попросту вышибут с работы, а Четыкин будет только посмеиваться. После моей выходки на Маленковской его могли предупредить, что кто-то проявляет к нему интерес... Наверняка он, конечно, не знает, но если ему передали описание моей внешности, рано или поздно догадается.
На улице сияло солнце, но с запада накатывалась огромная, на полнеба, туча – белая по краям и свинцово-черная в середине. Если я быстренько не доберусь до метро, то получу мощный душ с громом и молнией в придачу.
Я прибавил шагу и, проскочив пропускной пункт, покинул больницу и, бросив озабоченный взгляд на небо, поспешил в сторону Тверской. И тут меня окликнули. Резко остановившись, я обернулся на голос и испытал небольшой шок – ко мне приближался Четыкин собственной персоной!
Признаться, в первую секунду я даже растерялся. К такому повороту событий я не был готов. Сам Четыкин, по-видимому, тоже чувствовал себя не вполне уверенно – физиономия у него выглядела бледновато, а губы сводила неловкая кривая усмешка. Он шел, сутулясь и прихрамывая, с явной опаской, но в то же время в нем чувствовалась какая-то отчаянная решимость. Не доходя метров двух до меня, он остановился и сказал неприязненно:
– Здравствуйте, Ладыгин! Нам нужно поговорить.
Мне показалось, что он с похмелья – слишком отечным и измученным было его лицо, а губы, сухие и потрескавшиеся, еле ворочались: может быть, он боялся дышать на собеседника. Я уже пришел в себя и поэтому, независимо пожав плечами, спокойно сказал:
– Нужно так нужно! А о чем мы будем говорить?
Четыкин коротко взглянул на меня своими прозрачными, ничего не выражающими глазами, кашлянул и пробормотал с затаенным вызовом:
– Зачем вы ввели в заблуждение людей, будто я предлагал вам квартиру на Маленковской? Что это за странные шутки, Ладыгин? У родственников горе, а вы отмачиваете такие номера! Да еще ссылаетесь при этом на меня!
В этой тираде было чертовски много любопытного, сейчас главным было правильно распорядиться этой информацией. Я опять воспрял духом и впал в охотничий азарт.
– А почему вы знаете, что я отмачиваю номера? – невозмутимо спросил я Четыкина. – Вы что, за углом стояли?
Четыкин смешался, но тут же взял себя в руки.
– Мне вас описали! – зло сказал он. – Нетрудно было догадаться. Таких оригиналов – раз-два и обчелся! Имели еще наглость записать меня в свои друзья!
– Вам не хочется иметь такого друга, как я? – В голосе моем прозвучало неподдельное изумление. – Выходит, я зря льстил себя надеждой? Мне так хотелось назвать вас другом – хотя бы заочно, – что я не удержался...
– Перестаньте паясничать! – оборвал меня Четыкин. – Ваше поведение недопустимо. Мне не школьники. Вы позорите не только себя – клинику!
Я озадаченно посмотрел на Четыкина и спросил с испугом:
– Вы так полагаете?
Четыкин брезгливо ответил:
– Я бы вас на пушечный выстрел не подпустил ни к одному больному! У вас отсутствует элементарное понятие о чувстве ответственности.
– Ну вот это неправда! – с обидой заявил я. – У меня с чувством ответственности как раз все в порядке!
– Объясните тогда, зачем вам понадобился этот цирк с квартирой на Маленковской? – потребовал Четыкин.
Ради этого вопроса и была задумана эта встреча, Четыкина интересовала подоплека моих поступков – это было несомненно. Во всей его невзрачной фигуре ощущалось напряжение. Я решил выложить ему правду.
Конечно, это было, наверно, несерьезно с точки зрения профессионального сыщика. Но мне подумалось, что если Четыкина не подстегнуть, то от него ничего не удастся добиться. Поставленный перед проблемой лоб в лоб, он скорее начнет совершать ошибки – таковы были мои рассуждения.
– Дело в том, Роман Ильич, – серьезно сказал я, – что в отношении вас я испытываю сильнейшие подозрения.
– Подозрения? – Голос Четыкина прозвучал надменно. – Что за чепуха? Опять ваши шутки?
– Может быть, – сказал я жестко. – Вам виднее. Я подозреваю, что вы по просьбе родственников осуществляете эвтаназию хроническим больным... Предполагаю, что вы приложили руки к трем убийствам – Зелепукина, Смирновой, Саврасова...
Он даже не моргнул своим рыбьим глазом. Только помолчал, разглядывая меня, как диковинный экспонат, а потом произнес медленно и членораздельно:
– Крайне сожалею, Ладыгин, что разговор наш велся без свидетелей... Мне очень бы хотелось подать на вас в суд и хорошенько проучить! Впрочем, кое-какие меры я все-таки приму. Я выйду на Штейнберга, а возможно, и на самого главного. Я попрошу оградить меня от грязных инсинуаций! Думаю, они пойдут мне навстречу... В конце концов, если вы будете продолжать распускать эти сплетни, пострадает не только моя репутация, но и всей больницы...
