Когда они, наконец, поравнялись с выступом, то не
почувствовали даже мало-мальского облегчения. Под прикрытием выступа им
предстояло перебежать к скалам, которые надежно скроют их от глаз часовых, и
это, бесспорно, будет самый опасный участок на пути к озеру. Ждать удобного
момента не имело смысла, потому как все моменты одинаково неудобны. Лучше уж
поскорее покончить.
И они припустили.
Бежали, рефлекторно пригибаясь, чувствуя на спинах
нарисованные мишени. Юркнули в скалы, повернули за нагромождение камней.
Все.
– Фу! – выдохнул Карташ. – Все ж таки не
подстрелили, как каких-нибудь курей безмозглых. Маленькая, а радость!
– Как Неджметдин, сука, все выверил, тактик
долбаный! – восхищение у Гриневского явственно перемешивалось со
злостью. – Нет, чтобы самому воспользоваться стежкой-дорожкой, нет, нашел
себе исполнителей!
– Он, боюсь, и не торопился с исполнением, не
сомневаясь, что рано или поздно дураки найдутся, – Карташу с трудом
давалось говорить шепотом. – А есть, интересно, кому стрелять? Может,
вообще нет ни шаха, ни охраны, ни озера?
Карташ погорячился по всем пунктам перечисления. Они
поднялись вверх по скале, забрались в расщелину, протиснулись выше, оказались
на площадке, где вдвоем разместились едва-едва, осторожнейше, по очереди
заглянули в узкую, в две ладони шириной, щель в камне. Тогда они увидели и
озеро, и шаха.
И очень не понравилось им увиденное. Хотя, признаться,
красивые открылись их взорам места. Такие бы на туристических открытках
шлепать. Озеро, почти идеально круглое, радиусом метров десять, глубиной где-то
метров пять, располагалось в чаше, выдолбленной в скальной породе
мастерицей-природой. Слово «чистейшее» не передает в полной мере степени
прозрачности озерной воды, заполнявшей чашу сию... если, конечно, у
прозрачности, как и у свежести, есть степени. Одним словом, можно бы
прозрачнее, да некуда.
Поверхность представляла собой безупречную гладь, от
малейших дуновений ветра водоем закрывала естественная стена из скальных
выростов. А вдоль стены полукругом вытянулись те самые руины, о наличии которых
предупреждал предводитель кочевников: на темно-коричневом фоне пронзительно
белела большей частью разрушенная, но местами все же почти целая, почти не
тронутая временем колоннада, кое-где даже сохранились поддерживаемые ею плиты,
а посредине этого сооружения размещалась небольшая круглая молельня – что-то
вроде каменной беседки с углублением в центре, где, не иначе, размещался
бронзовый жертвенник. Это архитектурное творение, насколько Карташ себе
представлял, имело мало общего с мусульманскими традициями. Скорее уж во всем
этом просматривалось нечто древнегреческое. Впрочем, ничего удивительного, если
вспомнить, что эти земли довольно долгое время пребывали под властью империи
Александра Македонского. Собственно, все очень даже представимо: раненые
греческие воины обратили внимание на то, что после купания в горном озере раны
затягиваются на редкость быстро, по своему обыкновению они, естественно,
приписали чудодейственную силу озера богам и в честь этих богов соорудили здесь
храм. Очень может быть, что предметы, покоящиеся на каменном дне озера, помнят
тех самых раненых и исцелившихся воинов древней Эллады.
А предметы покоились. Благодаря неимоверной прозрачности
воды много чего можно было разглядеть на дне, лишенном и намека на ил: часть
мраморной доски с вырезанными на ней буквами, наконечник копья, изрядно
погнутое блюдо, судя по характерному оттенку зеленого цвета – из бронзы,
осколки мраморного бюста, надо думать, не пришедшегося по вкусу правоверным
мусульманам, глиняный кувшин с отколотым горлышком, какие-то черепки, некие
совершенно неопознаваемые вещи, а в выемке на дне скопилась целая груда
предметов, поверх которой лежал истлевший деревянный щит (но не греческого
образца, отметил Карташ, больше похож на персидский).
Да, что ни говори, платина платиной, а особая статья –
держать в своих руках штуковину, которой, быть может, касался сам гражданин
Македонский. А то и владел. И ведь действительно что-нибудь весьма ценное
запросто может валяться здесь на дне! Хоть те же осколки бюста, которые сложи и
выйдет, скажем, голова Зевса работы гениального мастера, какого-нибудь
Распопулоса из города Кастракиса, от которого дошло до нас всего одно
скульптурное творение, и вот, пожалте – второе. Неужто ценители поскупятся ради
того, чтобы стать единственными обладателями раритета? Да выложат как
миленькие, сколько ни запросишь. Эх, кабы не шах!..
Кстати, о шахе. Небось, минеральные источники, насыщающие
водоем животворящей влагой, помогают и в деле поддержания авторитета власти.
«Почему наш шах так хорошо выглядит? Да потому что в милости у Аллаха!» На
самом деле спасибо надо сказать благотворному влиянию минеральных солей, но
чтобы сия простая истина не открылась, простолюдинов к озеру не допущают.
Тот, кто пребывает в милости у Аллаха, был виден с их
позиции не хуже, чем само озеро. Карташ ожидал увидеть этакого классического
киношного повелителя с жаркого Востока: толстого, старого, ленивого в каждом
движении. Этот же был неплохо сложен, гибок и далеко не стар. По всему
чувствовалось, что он ведет жизнь отнюдь не праздную. Да и вправду, где ему
разнежиться, когда воюй с одними, конкурируй с другими, договаривайся с
третьими! Одни смены власти в Афгане с кого хочешь лишний жирок сгонят: то
бесконечные перевороты, то советские войска, потом талибы, теперь американцы и
вызванный их приходом новый междоусобный раздрай. И несмотря на гордое звание
шаха жить ему приходится не во дворце – откуда может взяться у него дворец,
чай, не арабский шейх. Впрочем, в маленьких, недоступных простолюдинам радостях
шах себе не отказывал. Эти радости восточного повелителя Карташ и Гриневский
сейчас и наблюдали из своего укрытия.
Шах возлежал возле самого озера на темно-красном, покрытом
орнаментом ковре, в окружении полудюжины наложниц в возрасте лет от пятнадцати
до двадцати пяти. Или кем они ему там приходятся – законные жены, рабыни? Ну уж
точно не родные сестры – судя по тому, что они вытворяли на коврике.
Гриневский за спиной Карташа не то поперхнулся, не то
всхлипнул. Да и у Алексея, надо признаться, дух перехватило.
И было от чего.
Голова шаха удобно покоилась на смуглом животе черноволосой
чаровницы – чаровница кормила повелителя какими-то ягодками, похожими на
виноград. Время от времени шах яство отвергал и неторопливо, со вкусом приникал
губами к другому фрукту – темному соску юной прелестницы. (Надо ли говорить,
что грудь ее была обнажена – равно как и бюсты всех прочих наложниц?) Другая то
ли жена, то ли рабыня в это время исполняла то, что воспитанные китайцы
называют «игрой на флейте», а по-научному говоря – пользовала шаха орально. И,
судя по замутненным глазам владыки, в сем искусстве преуспевала весьма. Еще две
восточные барышни неспешно растирали шахский торс маслами, от чего означенный
торс блестел на солнце, как надраенный самовар. Возле ковра располагался
складной столик с напитками в термосах (чтоб напитки не нагревались) и вазы –
некоторые с фруктами, но большая часть со сладостями. Две красотки из гарема
скромно перекусывали. Отдыхающая смена, что ли? Ну да, очень похоже: чуть позже
подуставшую виртуозку игры на флейтесменила одна из отдыхающих-закусывающих и
принялась исполнять любимый миллионами шлягер в совсем других ритме и
тональности – голова ее двигалась значительно быстрее и увереннее, нежели у
предшественницы. Ни дать ни взять выступление кумира на концерте – опосля
разогрева публики группами так себе… Однако добраться до коды, до финального
аккорда шах исполнительнице не дал: бесцеремонно оттолкнув ее в сторону, он
секунду помялся, выбирая, не выбрал и поступил точно по-соломоновски: схватил
обеих массажисток за талии и повалил на ковер. Содрал с обеих невесомые
полупрозрачные повязочки, обматывавшие бедра, взгромоздился на одной, вторую
пристроил рядышком, под бочок – и заработал…
