Никогда допрежь Алексею Карташу не доводилось наблюдать за
демонстрацией трудящихся со столь почетного места, да он и помыслить не мог,
что когда-нибудь угодит сюда – практически в компанию к руководителям страны,
да еще и среднеазиатской республики, это, что ни говори, честь, спасибо,
«товарищ полковник».
Худосочная группа номер один встала, ожидая, когда дети
окончат свой танец. Тем временем из-за спины парня выдвинулся давешний старик с
подносом и бодро заторопился к лесенке, ведущей на трибуну. Прошел он совсем
рядом с Карташом, настолько близко, что Алексей даже уловил кисловатый запах
пота – запах страха, благоговения и несказанной радости от встречи с
Бессмертным и Бессменным. С такого расстояния Алексей разглядел, что ордена и
медали на его «иконостасе» были сплошь времен Великой Отечественной, а на
подносе высится устрашающее сооружение, отдаленно напоминающее макет двигателя
внутреннего сгорания. Более того: над блестящей трубкой, торчащей из недр
сооружения, колеблется яркий желтый огонек, различимый даже в сиянии дня… Но,
судя по всему, макет был либо из алюминия, либо из крашенного серебрянкой
картона – слишком уж легко нес его старик. Значит, не бомба, не замаскированный
ствол. Тьфу ты, пропасть, так можно и инфаркт заработать…
Ветеран добрался до трибуны и дрожащими руками протянул
поднос господину Ниязову. Засверкали едва видные на солнце фотовспышки
репортеров. С стороны СМИ подлянки тоже, вроде бы, ждать не приходилось: уж
эту-то братию должны были обыскать до нитки… Господин Ниязов благосклонно
подарок принял и даже сказал старичку что-то ласковое, ободряющее, от чего
дедушка и вовсе лишился дара речи. Он затряс головой, пустил слезу, скатился по
лесенке обратно на площадь и почти бегом вернулся на свое место в строю.
Представители Ахалского велаята двинулись прочь с площади, а на их место уже
заступали ребята с табличкой «Балканский велаят»…
– Что это? – шепотом спросил Алексей у соседа по
цепочке охранников.
Сосед презрительно покосился на необразованного славянина,
помолчал, но потом все же решил, как видно, снизойти и разъяснить вполголоса:
– Самые почетные жители велаятов преподносят Его
Превосходительству памятные подарки по случаю Праздника праздников.
И отвернулся, засранец, всем своим видом показывая, что
разговаривать боле не о чем.
Ну, не о чем, так не о чем, следи, служивый, за обстановкой…
Тут и Карташ вспомнил: в Ахалском велаяте добывают газ, а
конструкция на подносе – не что иное, как модель газоперерабатывающего
заводика…
А на площадке перед трибуной вновь танцевали девчушки, вновь
развевались ленты, и к трибуне уже направлялась дородная туркменка в цветастом
платье до пят, изукрашенном бисером, – не иначе, или заслуженная деятельница
искусств, или знатная хлопкоробка. В качестве подарка она перла перед собой
дутар – нехитрый местный музыкальный инструмент о двух струнах, вот только этотбыл
изготовлен сплошь из какого-то коричневого камня с прожилками, а струны
выполнены из серебра, так что тащить подобный презентик было несколько
тяжеловато. Но она старалась изо всех сил, любовь к Сердару окрыляла ее и
лишала ношу веса.
Пот заливал Алексею глаза: солнце стояло в зените и
убираться оттуда не собиралось. В форме было жарко, невыносимо жарко, как же
выдерживают местные? Привыкли, наверное…
Беседа Ниязова с теткой затянулась, почетная жительница
Балканского велаята никак не могла расстаться с обожаемым вождем, все говорила
ему что-то, рассказывала о своих достижениях во имя Туркменбаши и глубочайшей
преданности всех ее знакомых Туркменбаши, да продлит Аллах его годы… Но Ниязов
слушал внимательно, с отеческой улыбкой на устах и даже удержал почетную
жительницу от падения на колени и облобызания края материи, коей была накрыта
трибуна…
Карташ за этим не следил. Не до того было. Курить хотелось
до нервного тика. Странно, что никто из охраны не чувствует напряжения, кипящий
от жары воздух буквально дрожит, как натянутая струна. Что-то назревает, это он
печенкой чуял. То ли природные инстинкты, то ли опыт, приобретенный за время
тесного общения с контингентом, буквально вопили: опасность! опасность!!! Но,
черт возьми, откуда, с какой стороны? Этого Алексей понять не мог, как ни
старался, как ни ввинчивал взгляд в пеструю толпу в надежде уловить
неправильность, тот самый водоворотик. Дангатарушка, сука, где ты, на тебя одна
надежда…
Гурдыкдерийский велаят: четверо радостных до невозможности
соплюшек тащат на трибуну тяжеленный развернутый ковер, вышитый золотой нитью.
Красиво.
Велаяты идут! Этрапы идут!
Гремящая над площадью Огуз-хана музыка, смешиваясь с
восторженными воплями демонстрантов, превратилась в сплошной монотонный шум,
плещущийся в ушах, а мельтешение…
Лебапский велаят: панно, выложенное самоцветами, на котором
Сердар глядит с берега на раскинувшуюся у его ног Амударью, причем блеск камней
весьма искусно передает течение полноводной реки…
…а мельтешение пестрых красок на площади Огуз-хана
превратилось в калейдоскоп, и Алексей почувствовал, что плывет. На миг закрыл
глаза, пошатнулся, но на ногах удержался. Подумал с тоской: нет, ребяты,
переоценил я свои силенки, за толпой зэков все ж таки уследить значительно,
неизмеримо проще. Даже зэков, замысливших подлянку…
Карыйский велаят, родной велаят Дангатара: скромный молодой
парниша в больших очках с сильными диоптриями, улыбаясь во все шестьдесят
четыре зуба, несет над головой сияющий золотом кубок – типа того, что вручаются
победителям на всяческих соревнованиях. Интересно, кто это такой, уж больно
молод. Спортсмен? Ученый? Поэт? Не о том, блядь, не о том думаешь!..
Выстрел с крыши отпадает, выстрел со стороны колонн ликующих
туркмен отпадает. Что же остается, а?! Засланный казачок в свите Ниязова?
Взрывное устройство под трибуной?..
И тут – словно ледяной кол проткнул все тело Алексея насквозь,
снизу вверх, вонзился в мозг, рассыпался по извилинам морозным крошевом. Мазнув
взглядом по застывшим в карауле охранникам, парниша с кубком, лучащийся
гордостью от выпавшей ему чести, уже поднимался по лесенке, а Алексей все никак
не мог понять, никак не мог вычленить неправильность, несоответствие, откуда
вдруг в жаркий полдень пахнуло обжигающе холодным ветром смерти…
Смерти.
Однажды, еще на Ставропольской пересылке, мелкий домушник
Шкряба замочил в драке бывалого Синяка. Драка была случайной, и замочил его
Шкряба случайно, но Шкряба-то был мелкой сошкой, а Синяк ходил в князьях, и все
понимали, что добром это не закончится, что Шкрябу тихонько придушат как-нибудь
вечерком – не в отместку, упаси бог, а так, для науки другим. Самое паршивое,
что и начальство, и сам Шкряба это прекрасно понимали, но поделать ничего не
могли: перевести его было некуда. И действительно: наутро домушника нашли
«повесившимся» над парашей. А накануне вечером Карташ конвоировал его после
допроса касательно драки обратно в камеру, и вот у него, у Шкрябы, был такой
взгляд… Нет, он не плакал, не цеплялся за косяки, он хорохорился и даже шутил,
но в его глазах уже поселилось осознание близкой смерти.
