Рассмотрев же сверху окликнувшего их человека, они
переглянулись и стали спускаться по склону оврага – совершенно безбоязненно.
Дед, этакий таёжный Берендей, идиллически восседал под елью.
Возле его ног, обутых в самые натуральные лапти, валялся латаный-перелатаный
«сидор», пустой, судя по виду. Совершенно белая борода топорщилась клочьями, на
плечи свисали такие же белые, длинные волосы. Кожа – дублёная, коричневая, как
сосновая кора, кожа человека, живущего под открытым небом. А морщин на лице,
наверное, столько же, сколько и лет ему самому – огромное, в общем, множество.
Головной убор старика напомнил Карташу иллюстрации в книге о Робинзоне Крузо –
в такой, с позволения сказать, шапке обычно изображался популярный островной
сиделец. Тело дедка прикрывало невообразимое рубище – то ли остатки какого-то
кафтана, то ли кафтан, пошитый из остатков всего на свете.
– Ты кто, отец? – спросил Геннадий, присаживаясь
напротив деда на небольшой выворотень. Автомат «археолог» перевесил на грудь.
Дед приоткрыл совершенно беззубый рот, прошамкал:
– Человек божьего мира, как и всяк. А наречён
Силантием, по отчеству Петрович. Ваших имён не спрошу, не запомню. Памятью худ
стал. Ранешнее помню, а новое проваливается, как сквозь сито…
– Сколько ж вам лет, дедушка? – Маша во все глаза
пялилась на диковинного старца.
– Одному богу ведомо. К чему считать? Проживу, сколько
положил господь, а больше мне не надо. Но, вестимо, к закату идёт. Ноги
отказали. Потому и позвал вас. Самому, чую, до дому не дойти.
Дед говорил странно, словно спотыкаясь в конце каждого
слова. Но какое-то спокойствие исходило от его слов и от него самого – такое
исходит от реки утренней порой вместе с поднимающейся над водой дымкой и
поразительным затишьем всей природы.
– И откуда сам будешь? – Воспользовавшись
внеплановым привалом, Гриневский закурил.
– Здесь живу.
И тут Карташа осенила догадка:
– Уж не из раскольников ли, отец?
– По разному нас величают. Двоеперстцами тож. От
никонианцев скверна идёт. Мы-то люди праведной веры. Оттого и гонимы. С
протопопа Аввакума горе мыкаем…
Значит, не все байки врут. Выходит, и вправду обитают в
болотах раскольники…
– А где твои…
«Как же их назвать, – Карташ не мог подыскать
подходящего слова, – единоверцы, сородичи, что ли…»
– …ну, братья и сёстры?
– Померли все. Один я остался. Доживаю-от. Уж недолго
ждать.
Геннадий расстегнул рюкзак, достал карту, положил дедку на
колени.
– Карту читать умеешь, отец?
– Не обучены. Грамоту раньше знал, а теперь не ведаю.
Глаза давно мелкоту не различают.
– Ясно, – «археолог» карту убрал. – Ну чего,
попробуем подняться, отец.
– Да уж пытал. Ноги не держат.
Но всё-таки Геннадий приподнял старика, ухватив под мышки. И
убедился, что ничего не выходит.
– Не держат, сынок, я ж говорю, – дедок покосился
на сигарету Гриневского, насупил брови. – Зелье греховное потребляешь. Дым
люб сатане, потому и ад утопает в дыму.
– Эх, отец, – вздохнул Гриневский, – если
такие пустяки признавать грехами, то праведников вообще на земле не отыщется. И
царствию небесному пустовать придётся.
– А Сатана помалу в нас проникает, – не
задумываясь, сообщил старец. – Сперва одну щупальцу запустит, ухватится,
потом другую, а потом ты уж и заметишь, как весь его…
Пока дед с Гриневским спорили о смертных грехах, Гена отвёл
Карташа в сторону.
– Ты понимаешь, что нельзя с ним возиться?
– Бросить помирать?
– А что ты предлагаешь? Оставим еды и воды.
Может, посидит и отойдёт. Могу вколоть ему препаратец под
названием «Прилив»… Только сомневаюсь, что подействует.
– Погоди-ка.
Карташ, в отличие от «аспиранта», знал и помнил местные
байки. И если одна оказалась правдой, то почему бы и другой к ней не присоединиться?..
Старлей вернулся к раскольнику.
– Скажи, отец, ты здешние болота хорошо знаешь?
В ответ прозвучал короткий старческий смешок, похожий на
кашель.
– Средь них жизнь прожил, как не знать.
– Самолёт упавший встречал?
– Ероплан-то? А то. Давно тут лежит, за грехи был с
небес свергнут.
– Ну уж у самолёта-то какие грехи? – устало, как
учительница у тупого второгодника, спросил Гриневский.
– Так ведь деньги – грех, – назидательно сказал
старик.
Карташ оттеснил настырного Таксиста в сторонку:
– С этим понятно. А известен ли тебе… как бы его
назвать… остров, который почти со всех сторон окружён болотами?
– Так то ты про Вороний Глаз говоришь, – кивнул
старик.
– Ты там бывал? – быстро спросил Геннадий.
– Захаживал по молодости. Потом уже нет. С тех пор, как
на Вороньём Глазу нехристи поселились.
– А когда они там появились?
– Не помню, сынок, – развёл руками дед. –
Годы сливаются в один поток, как ручьи в реке. И уже не разобрать, когда и
откуда что влилось.
– В какой стороне твой… дом, отец? – спросил
Алексей.
Старец уверенно указал направление морщинистой ладонью.
– Там же сплошные болота, – задумчиво проговорил
«археолог».
– Не одни болотины, сынок, не одни. Язык человечий
привык одним вымахом все крошки слизывать. Он и веру христову одним словом
величает, будто разницы нет. А ты плод яблоко возьми, вглядись. Не одна мяготь
в нём. Есть червоточины, есть черви, мяготь грызущие…
– Ты погоди про веру, давай с болотами закончим, –
Гена, прищурившись, посмотрел на карту, раздражённо пожал плечами и карту
спрятал. – Я не могу в толк взять, вы что, на топях живёте?
– Не живём. Один я, говорю, век доживаю.
И не на топях, а на тверди. Там край низкий, однако ж тверди
хватает, хотя и затеряна в болотине, лежит гривами, одна грива больше, другая
меньше, третья совсем крохотная.
– И сколько идти до твоего обиталища?
– Лесным шагом к сумеркам окажешься.
Ежели ходко двигаться, то раньше.
– То есть часа полтора-два, – Гена посмотрел на
часы.
– А как ты до Вороньего Глаза ходил, отец? –
осторожно спросил Алексей. – В обход или по болоту?
– По болотине ходил.
– И… можно сейчас напрямки по болотине пройти к этому
Вороньему Глазу?
– Чего ж нельзя, когда можно, – усмехнулся
старец. – Тропка-то помечена. Главное, выход на неё найти, а там иди от
вешки к вешке, и пройдёшь. Эх, сынки… Понимаю, что недалече уж отход. Однако
душе – ей не всё равно, где с телом расставаться. Одно в лесу, как зверю
какому, другое помереть в своём доме, под иконами.
