С четвертого участка — на соседний пятьдесят шестой
(нумерация на Пер-Лашез какая-то странная, скачущая), взглянуть на могилу
Раймонда Радиге (1903–1923), умершего от скоротечной тифозной лихорадки. Перед
тем как заболеть, вундеркинд сказал Жану Кокто таинственную фразу, которая
много лет не дает мне покоя: «Через три дня меня расстреляют солдаты Господа».
Откуда он знал? Кто ему сказал? Давно подозреваю, что писательский дар
заключается не в умении выдумывать то, чего нет, а в особенном внутреннем
слухе, позволяющем слышать тексты, которые уже где-то существуют. И самый
гениальный из писателей — тот, кто точнее всего записывает этот мистический
диктант. Я постоял над ничем не примечательной могилой, прислушался. Ничего
особенного не услышал.
Перешел в сектор 49, где покоится другая тайна под именем
Жерар де Нерваль, благородный безумец, повесившийся на уличной решетке
январской ночью 1855 года. Мраморная колонна, увенчанная скучнейшей античной
урной, напоминает восклицательный знак, а должна была бы изображать знак
вопросительный.
Он прожил жизнь свою то весел, как скворец, То грустен и
влюблен, то странно беззаботен, То — как никто другой, то как и сотни сотен… И
постучалась Смерть у двери наконец. …Ах, леностью душа его грешила, Он сохнуть
оставлял в чернильнице чернила, Он мало что узнал, хоть увлекался всем, Но в
тихий зимний день, когда от жизни бренной Он позван был к иной, как говорят,
нетленной, Он уходя шепнул: «Я приходил — зачем?"
(Ж. де Нерваль «Эпитафия». Пер. В.Брюсова)
«Ну и зачем же?» — спросил я у колонны. «Придет время,
узнаешь», — ответила она, и я, вполне удовлетворенный ответом, отправился
дальше, на 47-й участок, к Оноре де Бальзаку.
Туда меня влекла не тайна, а давнее сочувствие. Помню, как
подростком читал у Стефана Цвейга про толстого, одышливого писателя, всю жизнь
тщетно гнавшегося за богатством, любовью и счастьем; как негодовал на
расчетливую графиню Ганскую, измучившую этого большого ребенка многолетним
ожиданием и давшую согласие на брак, только когда Бальзаку оставалось жить
считанные месяцы. И вот он приготовил для невесты роскошное жилище, и поехал
жениться в Бердичев, и женился, и написал в письме: «У меня не было ни
счастливой юности, ни цветущей весны, но у меня будет самое сверкающее лето и
самая теплая осень». Потом привез надменную супругу в Париж, всё лето
мучительно болел, а до осени так и не дожил. Эвелина Ганская пять месяцев была
женой живого классика, потом 30 лет вдовой мертвого классика, и еще 120 лет
лежит с ним под одной плитой.
От бальзаковского бюста, спереди очень похожего на
шахматного коня, рукой подать до 86-го и 85-го участков. Там находятся еще два
надгробья, входивших в мою обязательную программу.
Первое меня разочаровало. Бесстрастная черная плита. На
самой узкой из граней — чопорные золотые буквы «Marcel PROUST 1871–1922».
Взгляду задержаться не на чем. Я-то представлял себе нечто родственное
прустовской прозе: причудливое, избыточное и вязкое, предназначенное для
долгого и вдумчивого созерцания. Увы, вдумываться тут не во что. На первый
взгляд. А постояв минуту-другую, начинаешь понимать, что черный мрамор — это не
про гениального писателя, а про странного, нелюдимого человека, проведшего
последний период жизни в добровольном затворничестве, отгородившегося от
внешнего мира плотными шторами и звуконепроницаемыми панелями. Великий писатель
интересен и значителен не как личность, а как сочинитель текстов, правильно
расставляющий на бумаге слова. И всё лучшее, главное, что нужно про писателя
знать, сказано в его книгах. Человека же и тем более его могилу рассматривать
незачем. Ну, человек как человек, могила как могила.
Несколько пристыженным нарушителем чужой приватности я
перешел на соседний участок, и настроение мое переменилось. Все-таки истинные
литераторы не прозаики, а поэты, подумал я, рассматривая затейливые письмена на
могиле Вильгельма-Аполлинария Костровицкого, более известного под именем Гийом
Аполлинер. Во-первых, поэт обходится гораздо меньшим количеством слов, а стало
быть, удельный вес и смысл каждой буквы во много раз больше. А во-вторых, для
того чтобы оценить гений иноязычного стихотворца, необходимо сначала в
совершенстве овладеть его языком, то есть изучить сложнейший, многокомпонентный
код; иначе придется верить на слово чужеземцам. Гибель человека по имени
Аполлинер затерялась крошечной песчинкой в двойном урагане смертей: поэт умер в
последние дни Первой мировой войны от испанки, которая унесла куда больше
жизней, чем все Вердены и Марны вместе взятые. Но его могила ничего не
рассказывает про страдания и умирание плоти, на камне тесно высечены слова,
слова, слова: сначала регулярными шеренгами четверостиший, потом каллиграммой,
в виде сердечка. Я даже не стал вчитываться в это стихотворное послание, его
смысл был мне и так понятен: вначале было Слово, и в конце останется только
Слово, и будет тьма над бездной, и Дух Божий станет носиться над водой.
Покончив с обязательной программой, обходом литераторских
могил, я почувствовал себя свободным и пустился в бессистемное плавание по
аллеям и тропинкам, чтобы ощутить вкус, цвет и запах Пер-Лашез — его букет.
Тогда-то и выкристаллизовалась упомянутая выше триада, обаятельная формула
французскости: aventure, mystere, amour.
Воздух aventure — не столько даже «приключения», сколько
именно «авантюры» — для этого кладбища естественен и органичен, ибо слишком
многое связывает Пер-Лашез с именем великого авантюриста, взлетевшего из
ничтожества к вершинам славы и могущества, а затем низвергнутого с пьедестала
на маленький пустынный остров. Этот некрополь был создан в год коронования
Наполеона; впервые обагрился кровью в год падения Корсиканца; во второй раз был
расстрелян в год окончательного краха бонапартизма. Здесь похоронены женщины,
которых любил или, во всяком случае, обнимал император: актрисы мадемуазель
Жоржи, мадемуазель Марс, канатная плясунья мадам Саки и «египтянка» Полина
Фурес, прекрасная графиня Валевска. Здесь лежат почти все наполеоновские
маршалы. Бонапарту в час его грустной кончины, в полночь, как свершается год,
следовало бы приставать на воздушном корабле не к высокому берегу, а к
Шароннскому холму. Усачи-гренадеры его бы не услышали, потому что им на
респектабельном кладбище не место, они спят в долине, где Эльба шумит, под
снегом холодной России, под знойным песком пирамид. А вот маршалы — и те, что
погибли в бою, и те, что ему изменили и продали шпагу свою — непременно
откликнулись бы на зов, вылезли бы из пышных усыпальниц, блестя золотыми
галунами, и выстроились под простреленным штандартом с буквой N. А мадемуазель
Ленорман откинула бы серую крышку своей гробницы, расположенной неподалеку от
главного входа, и предсказала этому великолепному воинству блестящие победы и
красивую смерть.
Но воспоминание о знаменитой сивилле, напророчившей
маленькому южанину невероятную судьбу, — это уже из области mystere. Из всех
паломнических потоков именно этот, взыскующий эзотерических таинств, на
Пер-Лашез самый полноводный — куда там любителям литературы, продолжателям дела
Коммуны и даже почитателям Джима Моррисона.
