— Живем, Кротик, живем! — взвизгнул он. — Кусачки давай! — А
к Уайлду обратился по-английски. — Nor shall I take aught from thee but that
little ring that thou wearest on the finger of thy hand
[12]
.
Но резать сустав не пришлось. Перстень с поразительной
легкостью соскочил с мумифицировавшегося пальца.
И вот Леньков уже светил фонариком на изумрудного скарабея,
в спинке которого были вырезаны какие-то знаки — кажется, каббалистические.
Надел кольцо себе на безымянный. Оно было малость
великовато, и он сжал кисть.
— Нюхал? — засмеялся Паша и сунул под нос напарнику свой
чахлый кулак. — Лимон зеленый, семейство цитрусовых.
Про то, что лимон теперь будет не зеленый, а британский,
Кроту знать необязательно. В «Крийон» на встречу с мистером Ринальди он не
пойдет. Ни имени клиента, ни названия гостиницы могильному специалисту Паша не
сообщил, да тот и не интересовался.
В порыве эйфорической легкомысленности Некрофорус любовно
похлопал покойника по накрашенной щеке.
И шарахнулся — так, что приложился затылком о каменную
плиту.
— Ты чё?
— Нет, ничего… — пролепетал Леньков. — Уходим. Ему
показалось, что щека теплая. И упругая.
К себе в «Гранд-отель» он вернулся в половине четвертого.
Позвонить мистеру Ринальди обещался в восемь, так что была возможность немного
поспать после удачной, но нервной ночи.
Лежа в кровати, Некрофорус рассматривал зеленого скарабея и
понемногу успокаивался. Должно быть, гример положил на лицо мертвеца толстенный
слой косметики. За столетие она спрессовалась, обрела смолообразность, вот и
пружинит. А нагрелась от электрического луча. Никакой мистики.
И на душе у триумфатора сделалось хорошо. Сладостно зевнув,
он оглядел лепной потолок. Вообще-то каморка каморкой, из разряда «бедненько,
но чистенько». А стоит, зараза, тысячу баксов. Ничего не поделаешь — если
хочешь иметь приличный гонорар, надо уметь себя подать. Мистер Ринальди вчера
на Пашино небрежное: «Встретимся у меня в „Гранд-отеле“, в фойе» ответил
уважительным «wow!». В мягчайших креслах, под ар-маньяк и сигарку, договорились
по финансовым условиям изящно, без торговли.
Паша поставил будильник на полвосьмого, раскрыл томик с
уайлдовскими пьесами — на первой попавшейся странице. Прочел:
«Паж Иродиады: Поглядите на луну. У луны очень странный вид.
Можно подумать, что это женщина, которая поднимается из могилы. Она похожа на
мертвую женщину. Можно подумать, что она ищет мертвых.
Молодой сириец: Очень странный у нее вид. Она похожа на
маленькую принцессу! под желтым покрывалом, с серебряными ножками. Она похожа
на принцессу, у которой ножки словно два белых голубя… Можно подумать, что она
танцует.
Паж Иродиады: Она словно женщина, которая умерла. Она
движется очень медленно. Как медленны ее движения».
Взглянул в окно. Там светила луна, но саму ее было не видно.
Некрофорус отложил книгу. Уснул.
Ему приснилась полная, грациозная женщина в прозрачных шелках,
исполняющая странный танец. Она то воздевала к небу голые руки, то склонялась к
земле, то вдруг начинала бешено и страстно трясти бедрами.
Играла музыка — какая-то двусмысленная. Вроде бы наполненная
любовным томлением, а в то же время страшноватая. И очень-очень знакомая,
только Паша всё не мог узнать мелодию.
Потом танцовщицап овернулась к Ленькову спиной, опустилась
на колени и подняла что-то с пола. Изогнувшись всем телом, показала ему
серебряное блюдо, на котором лежала отрубленная косматая голова. Паша
постарался ее особо не рассматривать.
Нормальная декадентщина, сказал он себе бодрясь. Образ
навеян знаменитой фотографией, где пидер Оскар изображает танцующую Саломею.
Вместо головы муляж.
Тут пошел крупный план, как в кино, и гипотеза подтвердилась.
Некрофорус увидел перед собой румяное лицо классика с капризно отвисшей губой.
Распозналась и мелодия. Оскар Уайлд пропел голосом артиста Золотухина: «У меня
жена-а, й-эх, красавица. Ждет меня-а домо-о-о-ой, ждет, печа-алится». И,
опустив длинные накрашенные ресницы, зашептал — какую-то цитатную мешанину из
Кольриджа, «Саломеи» и еще черт знает откуда:
— She had dreams all yesternight of her own betrothed
knight…
[13]
Принял ты любви залог, нас венчал Двурогий Бог… Это
в твои уста я влюблена. Твои уста словно алая лента. Они словно гранат,
рассеченный ножом из слоновой кости. Позволь мне поцеловать твои уста. Они
словно киноварь, что моабиты добывают в копях Моава. Они словно лук персидского
царя, украшенный киноварью, а на концах у него — кораллы. Дай!
— Еще чего, — буркнул Паша, отстраняясь.
Он не то чтобы сильно испугался, но сделалось неприятно.
— А как же перстень, нас венчавший? — снова перешло на
стихи видение. — И то касание щеки? Обет, безмолвно прозвучавший у снятой
гробовой доски? Мы не расстанемся с тобой. Дай мне поцеловать твои уста!
Сон был такой несуразный, что Леньков его дальше и смотреть
не стал. Перевернулся на другой бок, обхватил покрепче подушку и до самого
будильника спал уже безо всяких сновидений.
Сидя у телефонного аппарата, Некрофорус разглядывал
Артефакт, вертел рукой то так, то этак, но в пасмурном свете раннего утра
изумруд сверкать не желал. Оставалось еще полминуты. Паша собирался позвонить
ровно в восемь, потому что пунктуальность — признак профессионализма.
Но вот длинная стрелка «брегета» коснулась верхней точки
циферблата. Пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи, — быстро натыкал Леньков десять
цифр, поглядывая на карточку (там было написано: «Joe Rinaldi, Crillon» и
телефон гостиницы с номером комнаты). Рассеянно потянул с пальца перстень — и
вздрогнул.
Ночью скарабей свободно вертелся вокруг сустава, а теперь
засел намертво. Рука что ли опухла?
— That's you? — раздался в трубке жирный голос клиента. —
Did it… did it go well?
[14]
— Perfect. Just perfect
[15]
, — ответил
Паша, лихорадочно дергая кольцо.
Проклятье! Оно и не думало слезать. При этом никакого отека
на безымянном пальце не наблюдалось.
— Have you got it? I mean, the… thing. You've got it?
[16]
