— Блин, — сказал Чухчев, потому что принципиально не
употреблял нецензурных выражений, и уронил свою «Тусу» на каменный пол.
Фонарь не разбился, но откатился в сторону и стал светить в
постороннем направлении, поэтому кто там, в дыре, Николай не разглядел.
А там явно кто-то был.
В нос капитану шибануло кислым смрадом, обдало холодом,
будто из открытого рефрижератора, и донесся свистящий шепот (вроде женский):
— Ктойта? Эй, ктойта?
— Капитан Чухчев, — строго ответил Николай, лихорадочно
соображая, как бы представить свое подвальное пребывание в официальном смысле.
В общем-то, это было нетрудно. Представитель власти имеет
право заходить, куда хочет, если подозревает какой непорядок. А тут безусловно
присутствовал непорядок, хоть и не очень понятно, какой именно.
— Капитан Чухчев? — выдохнула тьма. — Капитан Чухчев?!
Николушка, ангел мой! Пришел, сокол! А я уж не чаяла!
Говорила старуха, теперь он это точно разобрал. Во-первых,
голос был надтреснутый, во-вторых, с шамканьем — вместо «капитан Чухчев»
получилось «капитан Тюхчев» или даже «Тютьчев».
Холодный ветерок щекотнул Николая по щеке, вонища усилилась
— кажется, старушенция решила подобраться к капитану поближе.
— Но-но, — сурово предупредил он на всякий случай и нагнулся
за фонарем. — Проверка паспортного режима. Документы!
Тут, что называется, возникали вопросы. Во-первых, что за
личность. Во-вторых, как попала в засыпанный подвал. Выходит, в него что, есть
лаз с другой стороны? В-третьих, куда подевался кусок стены? В-четвертых,
откуда старушка его по имени знает. «Николушкой» Чухчева никто не называл, даже
в детстве — всё больше «Колькой», мать «Колюнчиком», а бабуля
«Коликом-кроликом».
— Не признал свою Дарьюшку? — трепетал и всхлипывал голос. —
Ох, ждала я тебя, ненаглядного, ох, ждала, немилосердного! Что грехов-то на
душу взяла! Без разума и грех не в грех, а разум мой ты с собой забрал. Когда
бросил меня, на молодую, желтоволосую променял! Всех бы их, лярв желтоволосых,
в клочья разодрать, в кипятке сварить, утюгом пожечь! Да разве всех изведешь?
И столько в этом захлебывающемся шипении было злобы, что у
Чухчева разжались пальцы, и фонарь снова выпал.
— Но и меня мучили, ах мучили! — Старуха перешла с гадючьего
шипения на плач. — По все годы в темнотище, на сухой корочке. А людишки черные
через решетку дразнются, пироги подовые показывают да приговаривают:
«Салтычиха-балтычиха и высоцкая дьячиха, Васильевна, Савишна — давишня барышня!
А у нас пироги горячи, с рыбкой, с вязичкою, с говядиной, с яичком. Пожалте, у
нас для вас в самый раз! В нашей лавке атлас-канифас, шпильки-булавки,
чирьи-бородавки…» Я на них зверем рычу, матерно лаюся, а они хохочут. «Ты не
баба, говорят, ты мужик, про то указ читан. Сыми портки, похвастайся! Как на тя
солдат-то влез?» Что я от солдата понесла, так это я не виноватая, ты злым
языкам не верь. Снасильничал он меня, когда я обессилемши лежала, влихоманке.
Я, Николушка, амантик мой, одного тебя обожаю…
В бредятину Чухчев почти не вслушивался. Он уже вычислил, что
это за чучело. У монастырской стены недавно часовню открыли, так возле нее
полно всякой пьяни-рвани кормится, милостыню клянчит. Вот и старуха эта
наверняка оттуда же. Реально трёхнутая, на всю голову, раньше таких юродивыми
называли. И еще блаженными, как церковь на Красной площади. Днем старуха, надо
думать, на улице торчит, а на ночь в подвал уползает.
Капитан совершенно твердой, уже нисколько не дрожащей рукой
подобрал фонарь, посветил — и версия подтвердилась. У стены покачивалась
высоченная старуха, костлявая, как Баба Яга, с горящими черными глазищами,
короче — самая распоследняя бомжиха: сверху какие-то тряпки намотаны, снизу
широкие штаны с пузырями на коленях, вроде старых китайских треников, а на
ногах драные соломенные тапки.
— Свет-то от тебя какой, будто от того! — осклабилось
страшилище и потянулось к капитану корявыми лапами. — Это он тебя послал, да?
— Ррруки убрала! — прикрикнул Чухчев, ежась от холода. Как
она тут ночует, как не замерзнет к чертовой матери? — Кто послал? Куда послал?
— Который стекло сторожит, — непонятно объяснила
бомжиха. — Он, больше некому. Освети себя, Николушка. Дай полюбоваться
личиком сахарным. Истосковалася я. — И вдруг всплеснула руками,
заполошилась. — Ах, дура я, дура! Что ж это я неприбрана, нечесана, в чем
была! А сама удивляюся, что ты меня не приголубишь, слово ласковое не скажешь.
Не гляди на меня, медовенький, я сейчас, сейчас!
Она махнула перед собой, и снова, как пять минут назад,
воздух поплыл, затуманился, но теперь совсем ненадолго.
— Вот теперь гляди на свою Дарьюшку! Дымка рассеялась, и
Чухчев увидел вместо старухи еще молодую, но сильно некрасивую женщину —
черноволосую, мясистую, нос картошкой. Самое чудное, что была она не в
лохмотьях, а в длинном нарядном платье с глубоким-преглубоким вырезом, и в
вырезе колыхался бюстище номер на пятый, если не на шестой. И пахло теперь не
кислятиной, а резким цветочным ароматом.
Тут Николай, хоть и храбрый человек, фонарь обронил (уже в
третий раз), повернулся и дунул к лестнице. Сам не помнил, как вылетел из подвала,
а вслед ему неслось:
— Стой! Куда? Ведь сто лет теперь не свидимся!
Это, значит, было ночью восьмого декабря, даже уже девятого,
потому что когда Чухчев вылез из ямы, он первым делом посмотрел на часы — по
милицейской привычке: если какое происшествие, сразу протокол составлять. Было
одиннадцать минут первого.
Постояв в траншее и малость успокоившись, капитан объяснил
себе, что с ним произошла галлюцинация, малоизученное наукой явление. Но назад
в подвал не полез — куда без фонаря? Завалил железную дверь мусором, решил, что
заберет «Тусу» завтра.
До утра проворочался в кровати. Пару раз задремывал, но
ненадолго — вскидывался в холодном поту, с криком, а что за кошмар приснился,
вспомнить не мог.
Назавтра вместо первой лекции пошел в читальный зал,
попросил книжку по москвоведению, нашел про Иоанно-Предтеченский монастырь, про
старую церковь, стал читать.
Выяснилось, что собор не такой уж и старый, всего сто
тридцать лет как построен. До него здесь другой храм стоял, древний. В 1860
году прежнюю церковь разобрали, поставили на старинном фундаменте новую.
Сэкономили, стало быть, на нулевом цикле строительства.
Дальше лирика пошла — про княжну Тараканову, про Христа ради
юродивую Марфу, про страшную душегубицу Салтычиху…
Дойдя до этого места, Николай так и вскинулся. Вспомнил, как
ночное чудище бормотало: «Салтычиха-балтычиха», и еще что-то такое. Зашустрил
глазами по строчкам, но про Салтычиху в книжке было мало: жестокая крепостница,
заточена в монастырскую тюрьму, где и умерла.
— Мне бы энциклопедию, какая побольше. На букву «Сэ», —
попросил Чухчев библиотекаршу.
