«Не о том думаешь, Коля, — оборвал глупые мысли капитан. —
Время, время!»
— Не попасть мне к твоим сундукам! — крикнул он в тоске. —
Никак не попасть!
Крепостница удивилась:
— Да на что тебе золото, Николушка? — Но, услышав, как
Чухчев мычит от расстройства, быстро прибавила. — Мне не жалко, бери. А что оно
глубоко под землей и сверху, поди, палат-жилья понастроили, так это пустое. Ты
ж заговор знаешь. Скажи волшебные слова, и вмиг там окажешься.
— К-какой за…заговор?! — аж заикнулся Чухчев.
— «Губы-раз, зубы-два, помогай разрыв-трава, расступись
сыра-земля, дам семитник от рубля». Хороший заговор. Он и под землю пустит, и
за каменную стену.
— А…а что ж ты-то тогда двести лет взаперти просидела? —
проявил аналитические способности Николай. — Чем в темноте сидеть, гуляла бы
себе.
— Ах, Николушка, так ведь сначала надо губы-зубы потереть, а
у меня их нету, видимость одна. И рядом никого в телесности не было. Пока ты за
мной не пришел. Погоди! — вдруг качнулось к Чухчеву привидение. — А откуда
у тебя-то губы-зубы? Нешто ты не дух пустой? То-то я гляжу, вроде как парит от
тебя, теплом несет…
«Завалился! Сгорел! Сейчас накинется!» — мелькнуло в голове
у капитана, и так ему сделалось жутко смотреть в выпученные глаза чудовища, что
он позабыл и про иконку, и про крашеную пулю. Да и, если честно, навряд ли они
бы его спасли.
Но Салтычиха на перетрусившего Чухчева не накинулась, а
только провела мерцающей рукой сквозь его щеку — будто погладила.
— Пора мне, Николушка, — сказала она ласково-преласково, и
ее лицо внезапно перестало быть уродливым. — Если ты живой, это еще лучше. Живи
сколько сможешь. Успеешь на зеленое приволье, тебя-то пустят, не бойся. Скажи
только, сокол мой ясный, любил ли ты меня хоть сколько? Раз пришел ко мне, бабе
злой и безумной, пускай через двести лет, так, может, любил?
И понял тут капитан, что ничего худого она ему не сделает.
Да и вообще, часы уже начали бить полночь — сейчас привидение исчезнет. Вон оно
уж поплыло, заструилось кверху.
Вполне можно было послать старушку на любое количество букв,
тем более что всю ключевую информацию Николай от нее уже добыл. Но чего-то
жалко ему ее стало, недоделанную.
— Конечно, любил, какой вопрос, — буркнул Чухчев и, не
дожидаясь, пока Салтычиха просочится через потолок, двинул к выходу — не
терпелось поскорей взяться за дело.
— Любил?! Люби-ил? — шелестел за его спиной прерывающийся
голос. — Ах, счастье-то какое! Ах, горе-то какое! Ах я, кромешница, ах зверища
кровавая! Что ж я с вами, девоньки бедные, понаделала? За что мучила, за что
смертью извела? Нету мне прощенья!
Под эти завывания Чухчев и выскочил из подклета — как раз на
последнем ударе часов.
Час спустя, с бешено бьющимся сердцем, он медленно шел вдоль
серой стены массивного здания, выходящего одной своей стороной на улицу
Лубянку, другой на Кузнецкий мост.
Висящая над входом камера подозрительно повернулась в
сторону ночного пешехода, но, разглядев милицейскую форму, быстро потеряла
интерес. Правильно все-таки Николай выбрал профессию.
«…Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре, тридцать
пять», — досчитал капитан, остановился и сделал четкий поворот налево.
Сомнений в том, что стена раздвинется и земля расступится, у
него не было. По дороге Чухчев заскочил в общежитие, чтоб поменять треуголку на
фуражку, и заодно провел эксперимент: встал перед запертой на ночь дверью
женского этажа, произнес волшебное заклинание и немедленно оказался по ту
сторону. Можно было таким же образом проникнуть в комнату 238, полюбоваться на
спящего младшего лейтенанта Лисичкину, но Николай отложил это на потом.
Так что беспокоила его не гранитная стена, а совсем другое.
Дважды двунадесят саженей — это что-то типа пятьдесят метров. Вроде глубоко,
но, говорят, под Фээсбухой хрен сколько подземных этажей. Что, если Салтычихин
колодезь давным-давно раскопан и там теперь компьютерный зал или какой-нибудь
секретный архив?
Камера снова начала разворачивать тонкую шею, и Николай
решился.
«Эх, была не была, — подумал он. — Кто не рискует…» Провел
пальцем по губам, по зубам, скороговоркой пробормотал заветные слова и сделал
шаг вперед, в заклубившееся молочно-белое облако.
Ну, а что с ним случилось дальше, рассказать нельзя, потому
что Государственная Тайна. Во всяком случае, в академию он больше не вернулся.
Вот и вся история. Остается только упомянуть об одном
маленьком, но примечательном явлении природы, про которое даже поместили
заметку в рубрике «Уголок метеоролога».
На одной из могил Старого Донского кладбища — вроде бы той
самой, где, согласно легенде, похоронена знаменитая крепостница Салтычиха,
расцвел чахлый, бледно-желтый подснежник. Это в декабре-то!
Правда, оттепель была. В отдельных районах столбик
термометра поднимался до десяти градусов Цельсия.
Хаигейтское кладбище (Лондон)
It has all been very interesting, или Благопристойная смерть
Доехать по Северной линии метро до станции Хайгейт. Долго
идти по петляющим меж холмов улицам. Остановиться перед глухой темно-серой
стеной.
Прежде чем войти в ворота, остановиться, перевести дух и
вспомнить ту Англию, которую знаешь с детства по Диккенсу, Булвер-Литто-ну,
Конан Дойлу и Голсуорси. Здесь, под густыми вязами и дубами (а впрочем, понятия
не имею, как называется вся эта флора — нам, городским жителям, это ни к чему)
она и похоронена, та самая настоящая викторианская Англия, которая была,
правила миром и которой больше уже никогда не будет.
Самое красивое из известных мне описаний Лондона принадлежит
Иосифу Бродскому:
Город Лондон прекрасен, в нем всюду идут часы. Сердце может
только отстать от Большого Бена. Темза катится к морю, разбухшая, точно вена, И
буксиры в Челси дерут басы.
Так вот в Хайгейтском кладбище нет ничего похожего на
хрестоматийный образ — ни воды, ни звуков, ни биения сердца, ни часов, которые
в этом зачарованном королевстве совершенно не нужны.
Часы здесь остановились в царствование последнего из
Эдуардов или, быть может, последнего из Георгов — в общем, в те времена, когда
Pax Britannica еще не распалась. С тех пор в старой, наиболее почтенной части
кладбища больше не хоронят, ибо все пятьдесят тысяч участков со ста
шестьюдесятью шестью тысячами захоронений заняты, и стук лопат не тревожит сон
великой империи, над владениями которой (треть суши и девять десятых океана)
никогда не заходило солнце.
