Сквозь радужную пелену экстатических слез Луцкий возвел очи
горе и увидел на крыше дома, что возвышался напротив, большую афишу,
подсвеченную разноцветными лампионами:
В новом годе и новом веке снова с заботой о человеке!
Блок «Отечество»
Что за Блок такой, умильно подумал Константин Львович.
Уж не Сашура ли, сынок Сэнди Кублицкой-Пиоттух? Сэнди рассказывала, что
мальчик пишет недурные стихи. Должно быть, в двадцатом веке стал знаменитым
поэтом и даже классиком — сочинил стихотворение с патриотическим названием.
Сзади скрипнула дверь, и стали слышны звуки разухабистой
музыки — чей-то пропитой голос немузыкально выводил: «Как у-па-ительны
в России вечера!»
Константин Львович обернулся. В дверях, картинно
подбоченясь, стояла стройная молодая особа в такой невозможно короткой тунике,
что управляющий сразу забыл и о Саше Блоке, и даже о вновь обретенном
Господе.
4
Спокуха, сказал себе Вован. Не мети пургу. Пушка — вот она,
а значит, с заказухой у птеродакторов вышел облом. Поживем еще.
Он вскочил на ноги, повернулся к липовому зеркалу, чтобы
взять Чапаева на мушку, но тот тоже оказался не пень лесной: успел вытащить
запасной ствол и целил прямо в Вована. Генеральный директор нажал спуск,
пушка грохнула, и зеркало разлетелось в стеклянную труху, а за ним
открылась типа каменная стенка.
Е мое, сначала подумал, а потом и сказал Вован. Е мое, блин.
Хотел ухватить себя за нос, чтобы в натуре проснуться, но
пальцы нащупали жесткое, колючее. Усы! Другой рукой попробовал рвануть ворот —
что-то не в продых стало — и наткнулся на острые углы воротника!
Не иначе пацаны прикололись — сыпанули в шампуську толченого
грибца, вот и повело в загогулины. Вован дернул себя за глючный ус посильней, и
заорал от боли. Блин, ус был в натуре настоящий!
Генеральный директор попятился и приложился кобчиком об угол
педоватого золотого столика на гнутых ножках. На пол грохнулся органайзер —
нет, типа папка в крокодиловом переплете — распахнулась, и стало видно золотые
буквы:
Дражайшему Константину Львовичу отъ признательныхъ
сослуживцевъ въ ознаменованье Новаго 1900 года!
Тут-то Вован наконец и въехал. Блин, проблема-2000! Та
самая, про которую физмат Лифшиц базар держал! Время, сука корявая, свинтилось
с гаек и кинуло солидного человека на сто лет назад! Ну, кто-то ответит!
Бу-бух! — звездануло в дверь чем-то тяжелым. А потом
еще и еще: бу-бух! бу-бух!
Что за лажа? Вован вспомнил какое-то кино из детства: типа
дворец, там за столом шишаки с олигархами припухают, а в дверь ломят быки
с винтарями и пулеметными лентами. Типа революция. Е мое, в каком она году-то
была, не в девятисотом? Хрен вспомнишь.
По прикиду выходило, что он, Вован — чистый буржуй. Сейчас
эти, блин, как их, пролетарии, его в натуре станут мочить.
Ну, падлы, задешево не возьмете. Он выставил вперед пушку, и
в самый раз — дверь соскочила с петель. В комнату влетел типа генерал с
реальной, до пупа бородищей и ломом в руках. Вован хотел уже было засадить ему
дулю промеж подфарников, но генерал согнулся напополам и культурно так:
— Так что извиняемся, Константин Львович, Анна
Сазонтьевна ломать приказали-с.
А за генералом влез какой-то козлина — то есть в
натуре, и даже с козлиной бородкой на жирном хавале.
— Что за ребячество, господин Луцкий! — забазарил
козлина. — По вашей милости я должен проводить новогоднюю ночь таким диким
манером! Извольте вернуть деньги! И не вздумайте стреляться. Мы
же деловые люди.
Вован понял только одно: нет, не революция — нормальный
наезд. Этот чувак Костя, за которого его тут держат, кинул козлину на бабки, а
козлина оказался из деловых — сам сказал — и затеял разборку. Сто лет прошло —
ни банана не поменялось, все те же заморочки.
Из-за козлины высунулась баруха в навороченном макси с
крутейшим декольтешником. Ручонками замахала и давай ныть:
— Констан, не делай этого! Я заложу бриллианты, возьму
в долг у папа! Ты непременно вернешь господину Солодовникову эти сорок тысяч!
Вован с нерва малость съехал и волыну убрал. За сорок штук
баксов нынче мочат только в колхозе.
— Обижаешь, братан, — сказал он деловому. —
Чтоб Костька сороковник скрысятничал? Давай по-людски края разведем. Мы ж не
фраера, а бизнесмены.
Козлина захлопал глазами — видно, и сам понял, что не прав.
— Господин Луцкий, я последний раз спрашиваю: вы
вернете деньги?
— Какой базар, — успокоил его Вован. — Если
на счетчик ставить не будешь, разойдемся. Недельку отслюнишь?
Надо будет поглядеть, что за брюлики у ляльки, с попом этим
ее потереть, под какой лаве ссуду дает, прикидывал на ходу генеральный
директор. А там поглядим, козлина, какой ты деловой.
— Вы не шутите? — вылупился козлина. —
Вы и в самом деле вернете в кассу все деньги через неделю? И готовы дать
честное слово?
— Сука буду, — хлопнул себя по груди Вован. —
Мое слово — железняк. Не такой человек Костюха Луцкий, чтоб фуфло толкать.
— Слово дворянина?
— А то. — И Вован для убедительности еще
чиркнул себя большим пальцем по горлу.
Деловой оказался чистым лохом — даже расписки не взял.
Наклонил лысую башку, повернулся и топ-топ на выход. Вован сразу передумал
отдавать ему бабки. Ушился и генерал. В комнате осталась только телка — между
прочим, по лекалам сильно богаче Клавки, да и на мордалитет пореальней.
— Констан, — сказала телка, — я требую
объяснений.
5
— Хамишь, Вован, — строго сказала удивительная
особа, затягиваясь белой пахитоской с золотым ободком. — Свалил и ничего
мне не ответил. Я тебе не цыпка по вызову, я Иняз закончила. На самом деле
я ж понимаю — тебе не просто давалка нужна, а классная герлфренд, с которой как
бы не стыдно потусоваться в престижном обществе. Престиж, Вованчик, он
на самом деле хороших бабок стоит. Не жидись.
Хороша, подумал Константин Львович, оценивающе разглядывая
прелестницу и надолго задержавшись взглядом на полуобнаженных бедрах. Хороша!
Пожалуй, несколько тощевата, но и в этой субтильности есть шарм милой,
девичьей беззащитности. Как она его назвала — Вобан? Француз, что ли? Кто
вообще этот субъект, в шкуру которого Всевышний поместил Константина Луцкого? И
какого рода отношения связывают мьсе Вобана с этой одалиской, изъясняющейся
загадками?
— Cheri…, — отважился Константин Львович на
вольное обращение и сделал паузу — не вспылит ли? — Vous кtes ravissante.
— Нахватался по верхам, — фыркнула
чаровница. — Валенок раменский, произношения никакого.
По привычке Луцкий не вслушивался в то, что говорят
хорошенькие женщины, а следил лишь за интонацией и выражением глаз. Тон,
которым разговаривала с ним красавица, был ледяным, но в глазах поигрывала
этакая чертовщинка, подававшая надежду. Очень вероятно, что за внешней
холодностью сей лорелеи таилась пылкая, чувственная натура. А что если
попробовать кавалерийским наскоком?
