Возьмет Ягкфи свои три световых отгула и вместе с милой
завалится куда-нибудь на Уигтэлшт Ргещк, подальше от всех. Как изрек поэт:
«Ещыдууз! зуксрфтсуещвкуфь!»
Клянусь Тефалем, лучше не скажешь.
PSTD
«Доктор, это случилось снова.» Генерал тяжело опустился на
кушетку, сцепил крепкие, узловатые пальцы и горько покачал головой.
«Да, я видел по телевизору. — Соломон Борисович с
участием покивал. — Вы располагайтесь на кушетке поудобнее, вытяните ноги.
Сеанс будет долгим. Признаться, я никогда еще не встречался с таким
головоломным случаем. Разве что в восемьдесят втором, когда еще работал в сфере
психотерапии. У одной пациентки наблюдался странный синдром. Очень любила
принимать гостей. Целый день провозится у плиты, наготовит всяких разносолов, а
перед тем как подавать на стол, вдруг ощущает непреодолимый позыв плюнуть в
каждое блюдо. И плевала, ничего не могла с собой поделать. Потом выяснилось,
что, когда она была грудным младенцем, ее мать всякий раз перед кормлением
плевала себе на сосок — ей казалось, что так гигиеничней. Представляете?
Тогда-то я и решил заняться психоанализом. Чтобы докопаться до сути
проблемы, я должен вскрыть корневую систему вашего патогенного
бессознательного, выявить парадигму невротической симптоматики. Вы
рациональный, зрелый, волевой человек. Ваша странная аномалия безусловно носит
аффектный характер и сублимирует некий разрушительный позыв. Расскажите, как
это произошло на сей раз».
Генерал тяжело вздохнул и стал рассказывать. Шел митинг протеста
против антинародного режима. Речь была подготовлена заранее. Он собирался
говорить о катастрофической бездуховновсти неокомпрадорской буржуазии. Вдруг,
когда по конспекту следовало повернуть к идее человеколюбия и соборности, он
ни к селу ни к городу, глядя прямо в нацеленные телекамеры, выкрикнул
злополучную фразу: «А виноваты во всем жиды! Хороший жид — мертвый жид!» и это
уже в третий раз за минувший год…
Безумно стыдно. Не говоря уж о том вреде, который наносят
эти безобразные припадки народно-патриотическому делу. Некоторые товарищи вновь
поставили вопрос об исключении генерала из партии — и если б не боевые заслуги,
если б не четыре боевых ранения, полученных в боях с афганскими сионистами, то
выгнали бы с треском и позором. Зиновий Андреевич выручил, опять взял на
поруки, но при расставании руки не подал. И пришлось проглотить.
Закончил генерал на молящей ноте, в обычной жизни совершенно
ему несвойственной: «Помогите, доктор. Спасите меня. Сделайте что-нибудь! Это
как мина замедленного действия — никогда не знаешь, когда прозойдет взрыв. А
может быть, меня прозомбировали тайные враги России? Или я сумасшедший?»
Соломон Борисович выслушал внимательно, строча золотым
«паркером» в блокноте. «С психическим здоровьем у вас, милейший, все в полном
порядке. А зомбирования никакого не существует. Чушь это все, враки. Тут
другое: истинная причина вашей спонтанно проявляющейся юдофобии полностью
вытеснена в подсознаие. Работа психоаналитика — помочь вам в локализации
травматического очага. Давайте искать вместе. Будем постепенно двигаться в
прошлое. Если понадобится, дойдем хоть до эпохи еврейско-монгольского
ига. — Доктор коротко улыбнулся, давая понять, что шутит и что так далеко
в историю забираться не придется. — Ваши приступы — классическое
проявление PSTD.» «Что?» — приподнялся генерал, решивший, что не дослышал.
«Лежите-лежите. У вас post-traumatic stress disorder. Посттравматический
синдром. Где-то в вашем прошлом таится психическая травма, связанная с евреями.
Вы готовы вскрыть механизм своего подсознания? Предупреждаю, что дело это
неприятное и даже страшное. Никогда не знаешь, что может выплыть.» «Я не
робкого десятка,» — улыбнулся генерал, но от слов психоаналитика по сердцу
пробежал холодок. «Тогда приступим. — Соломон Борисович включил магнитофон. —
Начнем с современности — так уж, для порядка. Скажите, много ли среди ваших
соратников евреев?»
Генерал удивился. Ему никогда не приходило в голову
различать людей по национальному признаку — был бы человек хороший. Да
и партия, к которой он принадлежал, отстаивала интернационализм и твердо
держалась ленинско-павловских принципов (в смысле, не принципов академика
Павлова, а принципов Павла, для которого несть ни иудея, ни еллина).
«Право, не знаю. Может быть, московский гауляйтер Ампиров? В
его внешности есть что-то семитское». «Он не уводил у вас жену? Не делал
скрытых гомосексуальных намеков? Не вызывал в вас тайного мазохистского или
садистского влечения? Прошу говорить совершенно откровенно — не нужно ничего
скрывать».
«Господь с вами! — даже растерялся генерал. — У
нас с Ампировым добрые товарищеские отношения». «Может быть, в вашей жизни
когда-либо прежде имела место личная драма, в которой был повинен еврей?» «Да
нет же, уверяю вас! Разве что в Афганистане, когда душманы и зеликманы
взяли меня в плен. Они грозились сделать мне обрезание, но я убил часового
и бежал». «Стало быть, вы выплеснули фрустрационный импульс на часового. Нет,
это не та травма, которая нам нужна».
Соломон Борисович задумался.
«Хорошо, давайте двигаться дальше в прошлое. Вам, вероятно,
пришлось немало хлебнуть с пятым пунктом во времена брежневизма?» «Как всем.
Долго не выпускали в загранкомандировки, и в партию из-за национальности
приняли только с шестого раза. Но это в порядке вещей — такое уж было время. Я
относился с пониманием, и зла на евреев не держу, честное слово».
Он вспомнил, как в шестьдесят седьмом его бессовестно
завалили на вступительных экзаменах в Военно-политическую академию. Фимка
Гурвич, отличный парень, после шепнул: «Ты, Алик, не виноват — просто квоту русских
на этот год уже набрали». И еще потом, в семьдесят восьмом, когда из генштаба
безо всяких объяснений вдруг перевели в Вычегду, начальник отдела генерал
Шмуэльсон по секрету сказал: «Ты замечательный работник, но я ничего не
мог сделать. Сказали на парткоме: у тебя в отделе и так двое русских.
Не Селедкина же мне гнать — у него жена парализованная».
«Нет, — решительно сказал генерал вслух. — Ерунда
все это. Я всегда говорил, что целеустремленный человек сумеет пробиться,
несмотря на пятый пункт. И пробился. Как видите, я генерал-полковник, хоть и
стопроцентный русак. Отец — Емельян Патрикеевич, мать — Арина Святогоровна».
Врач проницательно посмотрел генералу в глаза. «Я вижу, что
вы говорите правду. Ладно, тогда давайте двигаться дальше, в пятидесятые. Время
было трудное, борьба с космополитизмом, дело русских врачей-вредителей.
Наверняка это коснулось и вашей семьи?» «Конечно, коснулось. Но меньше, чем
других. Дедушке-профессору пришлось, конечно, посидеть, но недолго. Бабушке
однажды на рынке плюнули в лицо. Меня в училище обзывали „наймитом мирового
славянства“ и раз пытались устроить темную, но я сумел постоять за себя».
«Значит и тут ничего… а где вы были во время войны?» «В оккупации, мы
же со Смоленщины. Но я был совсем маленький, ничего не помню».
