Сосредоточенно глядя на него, Ренисенб медленно произнесла:
— Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Только то, что
человек видит, может потрогать или съесть, только оно настоящее… Можно
написать: «У меня двести сорок мер ячменя», но если на самом деле у тебя их
нет, это ничего не значит. Человек может написать ложь.
Хори улыбнулся, глядя на ее серьезное лицо.
— Ты помнишь, как чинил когда-то моего игрушечного льва? —
вдруг спросила Ренисенб.
— Конечно, помню.
— А сейчас им играет Тети… Это тот же самый лев. — И,
помолчав, доверчиво добавила:
— Когда Хей ушел в царство Осириса, я была безутешна. Но
теперь я вернулась домой и снова буду счастлива и забуду о своей печали —
потому что здесь все осталось прежним. Ничто не изменилось.
— Ты уверена в этом?
Ренисенб насторожилась.
— Что ты хочешь сказать, Хори?
— Я хочу сказать, что все меняется. Восемь лет — немалый
срок.
— Все здесь осталось прежним, — уверенно заявила Ренисенб.
— Тогда, возможно, перемена еще грядет.
— Нет, нет! — воскликнула Ренисенб. — Я хочу, чтобы все было
прежним.
— Но ты сама не та Ренисенб, которая уехала с Хеем.
— Нет, та! А если и не та, то скоро буду той.
— Назад возврата нет, Ренисенб. Это как при подсчетах,
которыми я здесь занимаюсь: беру половину меры, добавляю к ней четверть, потом
одну десятую, потом одну двадцать четвертую и в конце концов получаю совсем
другое число.
— Я та же Ренисенб.
— Но к Ренисенб все эти годы что-то добавлялось, и потому
она стала совсем другой!
— Нет, нет! Вот ты, например, ты остался прежним Хори.
— Думай, как хочешь, но в действительности это не так.
— Да, да, и Яхмос как всегда чем-то озабочен и встревожен, а
Сатипи по-прежнему помыкает им, и они с Кайт все так же ссорятся из-за циновок
и бус, а потом, помирившись, как лучшие подруги, сидят вместе и смеются, и
Хенет, как и раньше, бесшумно подкрадывается и подслушивает и жалуется на свою
судьбу, и бабушка ворчит на рабынь из-за кусков полотна! Все, все как было! А
когда отец вернется домой, он поднимет шум, будет кричать: «Зачем вы это
сделали?», «Почему не сделали того?», и Яхмос будет оправдываться, а Себек
только посмеется и скажет, что он тут ни при чем, и отец будет потакать Ипи,
которому уже шестнадцать лет, так же, как потакал ему, когда тому было восемь,
и все останется прежним! — выпалила она на одном дыхании и умолкла,
обессиленная. Хори вздохнул и тихо возразил:
— Ты не понимаешь, Ренисенб. Бывает зло, которое приходит в
дом извне, оно нападает на виду у всех, но есть зло, которое зреет изнутри, и
его никто не замечает. Оно растет медленно, день ото дня, пока не поразит все
вокруг, и тогда гибели не избежать.
Ренисенб смотрел на него, широко раскрыв глаза. Хори говорил
как-то странно, словно обращался не к ней, а к самому себе, размышляя вслух.
— Что ты хочешь сказать. Хори? — воскликнула она. — От твоих
слов мне становится страшно.
— Я и сам боюсь.
— Но о чем ты говоришь? Какое зло имеешь в виду?
Он взглянул на нее и вдруг улыбнулся.
— Не обращай внимания, Ренисенб. Я говорил о болезнях,
которые поражают плоды.
— Как хорошо! — с облегчением вздохнула Ренисенб. — А то уж
я подумала… Я сама не знаю, что я подумала.
Глава 2
Третий месяц Разлива, 4-й день
1
Сатипи, по своему обыкновению громогласно, на весь дом
наставляла Яхмоса:
— Ты должен отстаивать свои права. Сколько раз я тебе
говорила, с тобой никто не будет считаться, если ты не можешь постоять за себя.
Твой отец велит тебе делать то одно, то совершенно другое, а потом спрашивает,
почему ты не выполнил его приказаний. Ты же покорно выслушиваешь его и просишь
прощения за то, что не выполнил того, что он велел, хотя, богам известно,
понять, чего он хочет, невозможно. Твой отец относится к тебе, как к
безответственному мальчишке! Словно тебе столько же лет, сколько Ипи.
— Мой отец никогда не относится ко мне, как к Ипи, — тихо
возразил Яхмос.
— Разумеется, нет, — с удвоенной яростью переключилась на
новую тему Сатипи. — Его безрассудная любовь совсем испортила этого баловня. С
каждым днем Ипи наглеет все больше и больше. Слоняется без дела, а стоит дать
ему поручение, заявляет, что оно ему не по силам. Безобразие! И все потому, что
знает — отец ему потворствует и всегда будет на его стороне. Вам с Себеком
следует воспрепятствовать этому.
— Что толку? — пожал плечами Яхмос.
— От тебя с ума можно сойти, Яхмос, всегда ты так. Никакой
твердости характера, словно ты не мужчина. Что бы твой отец ни говорил, ты
сразу соглашаешься!
— Я очень уважаю отца.
— Правильно, и он этим пользуется. Ты же покорно
выслушиваешь его обвинения и просишь прощения за то, в чем вовсе не виноват! Ты
должен, когда надо, возражать ему, как это делает Себек. Себек никого не
боится.
— Да, но вспомни, Сатипи, что мне, а не Себеку отец доверяет
вести хозяйство. Отец не полагается на Себека. Дела решаю я, а не Себек.
— Именно поэтому отцу давно пора сделать тебя совладельцем!
Когда он уезжает, ты заменяешь его во всем, даже совершаешь жреческие обряды.
Все делаешь ты, и тем не менее никто не считает тебя полноправным хозяином.
Этому надо положить конец. Тебе уже немало лет, а на тебя до сих пор смотрят
как на мальчишку.
— Отец предпочитает быть единовластным владетелем, — с
сомнением в голосе возразил Яхмос.
— Именно. Ему доставляет удовольствие, что все в этом доме
зависят от него и от его прихотей. От этого нам и так нелегко, а будет еще
хуже. На сей раз, когда он приедет, ты должен поговорить с ним самым
решительным образом. Скажи ему, что требуешь узаконить твое положение и
записать это на папирусе.
— Он не будет слушать.
— Заставь его слушать. О, если бы я была мужчиной! Будь я на
твоем месте, я бы знала, как поступить! Порой мне кажется, что мой муж не
человек, а слизняк.
Яхмос вспыхнул.
— Ладно, посмотрим, что можно сделать. Быть может, на этот
раз мне удастся поговорить с отцом, попросить его…
