Самые отчаянные головы, сопровождавшие моего безумного мужа в первых походах, уже давно украсили изгороди в деревнях туземцев на правом берегу Хуанхэ или служили жилищами для глубоководных моллюсков. А те, кто выжил и разбогател вместе с Зораном, разжирели и осовели; их совершенно не трогали идеалы восстания. Поэтому дом Ивачич в свое последнее, слишком затянувшееся плавание отправился один. Один — с полусотней бешеных парней, но это были наемники, а не друзья, готовые заслонить его грудью. Мы условились считать мужа пропавшим без вести, чтобы отвести подозрения властей от семьи и нашего скромного семейного дела. Караваны лам продолжали идти через Янтарные каналы, завозя на Хибр запрещенный алкоголь и вывозя на Зеленую улыбку запрещенную там шишу; я подписывала бумаги на покупку тысяч футов шелка и продажу сотен фунтов благовоний, а мой супруг якобы потерялся, инспектируя фактории торгового дома Ивачичей на границах страны Вед. Я взвалила на себя слишком много работы, но усталость от этой добровольной каторги первые месяцы помогала мне справляться с предчувствиями…
…Когда мы познакомились, Зоран показался мне героем, так красиво и вдохновенно он пел о страданиях своей маленькой родины, придавленной сапогом султаната. Рахмани познакомил нас на Зеленой улыбке, и это тоже было знаком. Мы начали совместный путь там, где следовало бы его завершить, — в мире и довольстве…
Встреча произошла в Кенигсберге, в зеленом университетском сквере, на скамье между сонных монументов и воркующих голубей. Там, под бой колоколов и нежные мелодии шарманок, я потела от желания, сидя между двумя мужчинами моей жизни. Один уже давно умело играл на струнах и клавишах моего тела, но душа моя страдала возле него, поскольку в ней бились два враждующих демона — вечная благодарность и вечное сомнение в собственных силах. Я сомневалась, что научусь любить Рахмани, как пристало любить жене уходящего в плавание моряка, как пристало любить раненого воина, как пристало любить каторжанина…
Рахмани владел куском моего сердца с того мгновения, как ворвался в трюм невольничьей баржи, раскидал тюремщиков и вынес меня на свет. Я могла бы с легкостью отдать за него руку или глаз, но никогда не смогу подарить ему истинную страсть. Зато, впервые встретив студента факультета философии Ивачича, я вдохнула запах будущей страсти…
Я потела от стыда и от страха за наше будущее, потому что уже знала, с первой песчинки знала, что этот высокий дерзкий человек, небритый, отчаянный, слишком взрослый для студента, станет моим мужем. Еще до того, как за черепичными крышами задремала Корона, Зоран сделал мне предложение и открыл о себе слишком много правды, слишком тяжелой правды для него одного. Он собирался воевать против султаната, он учился на Зеленой улыбке, но его душа всегда пылала и рвалась назад, на Хибр. Он был богат, его семью не преследовали, как семью дома Саади, поскольку к детям Креста султаны относились покровительственно. Но, в отличие от молчаливого, погруженного в себя Рахмани, Зоран пылал жаждой мести.
Он готов был мстить за столетия резни, за костры из книг, за угнанных в рабство женщин, за позорные границы, превратившие некогда вольготные степи в лоскуток, в смешную пародию. Требовались колоссальные деньги для того, чтобы нанять на Великой степи катафрактов и пелтастов Искандера, ибо всем известно, что лучшие наемники — у македонян и только у них. Затем там же требовалось купить боевых единорогов и гусениц, катапульты и мортиры, а еще инженеров, чтобы построить крепости и ловушки. Затем следовало найти тех, кто проведет всю эту армию по Янтарному каналу…
Рахмани отговаривал Зорана, убеждал его, что восстание лишь прольет лишнюю кровь, что из-за присутствия солдат-македонян конфликт может охватить на весь Хибр, но все было бесполезно. Зоран раздувал ноздри, бил кулаком по дубовой лавке, расплескивал пиво, пугая служанок и мирных бюргеров.
— Почему на Зеленой улыбке руссы, болгары и сербы мирно уживаются с иноверцами под тенью Креста? Почему на Великой степи, где жестокий Искандер покорил весь срединный материк, никто не преследует мой народ? Чем провинились мы на Хибре перед Господом?..
— Я не думаю, что вы провинились, — мягко увещевал Рахмани. — На каждой тверди история идет своим путем, и тебе это известно лучше, чем другим. Папские крестоносцы ничем не лучше султаната. Здесь, на Зеленой улыбке, еще сто лет назад жгли таких, как она, — кивнул он в мою сторону. — Да и сегодня найдется немало желающих поджарить нас обоих… А чего стоят походы на Южный материк, где ревнители веры расстреляли почти всех краснокожих?
— Зато у нас, на Великой степи, инки приплывают к нам и даже построили торговые порты в Галлии и Афинах, — похвасталась я. — Рахмани считает, это потому, что Великая степь — самая отсталая твердь. А я думаю, что все наоборот…
— Конечно, все наоборот, — заулыбался дом Саади. — Я никогда не утверждал, что Великая степь отсталая, я лишь повторяю широко распространенное мнение, с которым полностью согласен. Часы Великой степи запущены на тысячу лет позже, чем часы Хибра, а песок в часах Хибра начал сыпаться на три столетия позже, чем в часах Зеленой улыбки. Отчего так? Неизвестно. Кем запущены часы? Тоже неизвестно. Но раз часы запущены именно так, и не нами, значит, не нам дано изменить их ход…
— Ты стал непонятен мне, Рахмани, — уныло покачал головой мой будущий муж. Я с тревогой следила за главными мужчинами моей жизни, не в силах представить момент, когда мне придется поссорить их. Очень скоро мне предстояло убедиться, насколько плохо я разбираюсь в мужчинах…
— Если ты займешься контрабандой, тебя начнут преследовать всюду, — резонно заметил Саади. — Тебя объявят вне закона на всех трех твердях…
Потом мы гуляли с Зораном одни, и я шарахалась от собственных теней, толпившихся под чугунными фонарями. Во владениях прусского короля Фридриха было слишком тихо, чтобы я могла успокоиться. Здесь даже подвыпившие студенты распевали свои гимны вполголоса, здесь белки брали орехи из рук, а старушки бродили под ручку без сопровождения мужчин. Часы Зеленой улыбки создатель завел на несколько столетий раньше, так сказал Рахмани.
— Я не смогу дышать без тебя, Женщина-гроза…
— Он ведь твой друг, — не уступала я натиску Ивачича. — Он когда-то спас тебя и спас меня. Теперь мы оба его предадим?
— Я подарю тебе имя, Женщина-гроза, — шептал Ивачич, и запах его дыхания кружил мне голову. — Ты станешь доминой Ивачич, ты станешь Мартой, так звали мою бабушку.
— Марта? — расхохоталась я, но Зоран смотрел угрюмо, как смотрят лики мрачных святых его народа со стен потемневших церквей.
— Он знает, что я хочу взять тебя замуж. Он согласен и рад за нас, — сказал Зоран и поцеловал мне руку. Я так растерялась, что позволила завладеть обеими своими руками. — Мужчины из дома Саади носят печать боли. Сегодня он с нами, а завтра его призовут Слепые старцы, и мы его не увидим несколько лет…
— Он так сказал тебе?
— Ты можешь спросить его сама, — Зоран перебирал мои пальцы, легко-легко, легче, чем касается волос теплый сирокко. — Он слышит твое сонное дыхание за тысячи миль. Так он сказал.
