Сучковатые пальцы, теряя кусочки коры, легко пробежались по живым оголенным струнам «музыкальной поганки», та вздрогнула, внутри пасти чавкнуло, обдав бражной отрыжкой. Стенки сократились, показав на миг пурпурную сетку сосудов, внутренность как бы настоящего голодного горла, а вовсе не срез крахмальных тканей гриба, а по самому краю, сантиметром ниже натянутых жил-струн, обнажился ряд треугольных зубов. Музыка полетела яростно, призывая вприсядку, призывая разрыдаться на ходу и удариться оземь в молодецкой истоме, призывая наклониться у самого края шляпки, чтобы лучше слышать, чтобы до конца раствориться в исконном, квасном, домотканом, закружиться и завихриться в плясовой…
И в короткий, но оглушительно-замерший миг Артур успел увидеть. Или ему только показалось, что увидел? Туман вспыхнул и погас, льдистые огни отступили, за ними протянулись ряды грубо тесанных, почерневших бревен, с них свисали наискось пучки травы, ожерелья сушеных жаб и еще каких-то омерзительных, бородавчатых созданий, а поверх лимонными плошками таращились глаза хохлатых сов… На земляном покатом полу бесновались то ли коротышки женского полу, в бурых балахонах, то ли пародии на человека; кружили, подскакивали вокруг бурлящего над очагом котла, а вместо пятипалых конечностей из балахонов торчали древесные узловатые сучки. Чад и пар, пахучий, жирный, плыл слоями над лавкой, длинной, с расписной спинкой, укрытой шкурами. Он выбирался в перекошенное, полуотворенное окно, а за окном, разбавленное оранжевым перламутровым блеском, в салатную чащобу садилось близкое, полыхающее солнце. Всякий цвет казался отмытым в щелочи, подновленным, резал глаз, как бывает в рекламных заставках про новые модели телевизоров. Там что-то происходило, на вкось убегающей лужайке, там почему-то все было кривое, растянутое неправильно, — и лес рос не вверх, а вбок, и жгучее солнце ползло параллельно земле, а та выпукло изгибалась навстречу травяной росистой шерстью, словно дышащий живот. Ни одна линия не тянулась прямо, ни одна перспектива не была завершена, все скручивалось, свивалось, как домик улитки, как подсыхающая береста; даже вонь горячей браги, близкого зверя и запах медового клевера не висела ровно, а кружилась тонкими скрученными слоями… На лавке, развалясь, сидел некто, лицо в тени, отсвечивая вертикальными зрачками, готовился опять тронуть струны гуслей, и под босыми его, коричневыми ступнями валялась грудой скрученная фольга и обертки от конфет «Коровка». Вот он уронил трехпалые, источенные жучком сучья на трепыхающиеся струны, вот нагнулся к самому лицу Коваля, все ниже и ниже, словно принюхивался, словно намеревался лизнуть…
— Голову выше держите, на свежий воздух его!
— Накрыть дайте чем, замерзнет…
— Вот тебе архаровец! Аспирантура, называется…
— Проверили внизу? Огня нигде нет?
— Это ж надо так нажраться! Водопроводчики наши, и то…
…Артур очнулся на кожаном топчане в каморке вахтеров. Его колотило от холода под тонким шерстяным одеялом и двумя ватниками. Свитер, рубашка, майка — свалялись грязным комком возле электрического обогревателя. Почему-то снова было светло, в форточку врывались гудки машин, треск пневматического молотка, болтовня прохожих. Возле топчана собрались комендант, двое вахтеров, незнакомая женщина в белом халате, все с тревожными, выпученными глазами, и… профессор Телешов. Папа вежливо слушал обличающие речи, глядел на Коваля странно, одним глазом, как петушок, обнаруживший вкусного червячка.
— Я не нажирался… — с трудом разлепил губы Артур. — Я там ключи забыл.
— Ну, в моих услугах он точно не нуждается, — сказала тетка с выпученными глазами, подхватила сумку с красным крестом, засунула туда стетоскоп.
— Зачем меня раздели? — Артур, морщась, натягивал непросохшую рубашку.
Вахтеры переглянулись. Комендант почесал в затылке.
— Ты ж сутки в подвале пролежал… Сам разделся такого красивого и нашли. Еще чуток — и замерз бы, на фиг, ну… Верно говорят, пьяному море по колено…
— Я не пил!
— Ага. Шефу своему «спасибо» скажи. Если б не он, до понедельника бы не чухнулись…
Красный от стыда, Коваль спустился к черной «Волге». Голова кружилась, во рту ощущался отвратительный привкус браги, хотелось завернуться в теплое одеяло и не шевелиться. Телешов молча завел машину, вклинился в жидкий субботний поток.
— Сигнализация, — сказал он, как будто продолжал давно начатую беседу. — Тебе повезло, что забыли поставить отдел на сигнализацию. Комендант на нас не катит бочку, потому что его подчиненный сам уснул, не проверил. Только утром сменщик на обходе заметил открытую дверь. Меня с дачи вытащили…
— Простите, честное слово, я не был пьян…
— Ерунда, — поморщился Папа. — Я боялся, что воры или пожар. Хорошо, что грузовой лифт был внизу. Мы догадались, что кто-то спустился в подвал! — Профессор взял тоном выше, свирепо надавил на газ. — Тебя же предупреждали. Какого беса ты туда полез?
— Я искал ключи…
— Не притворяйся. Я спрашиваю: какого беса ты полез в шкаф?
Артур горестно вздохнул. Он понятия не имел, что ответить Папе, стоит ли ему рассказывать о своих глупых фантазиях или лучше воздержаться. Он смотрел сбоку на угловатый профиль Телешова, короткие седеющие усы и недоумевал, как человек, которого рвут на части университеты мира, может верить во всякое…
Несомненно, его спас именно Телешов. Зав кафедрой оттащил своего незадачливого аспиранта от шкафчика, захлопнул дверцу и запер замочек, преградив дорогу, перекрыв поток… Как еще обозвать то, что едва не утянуло дурачка за собой?
— Я не помню, как разделся, было жарко. Я там видел… — хрипло начал Артур.
Телешов ударил по тормозам. «Волга» клюнула носом посреди полупустого Каменноостровского моста. Внизу, в свинцовых бурунах Невы, постукивали буксиры, хлопали паруса яхт.
— Мне неинтересно, что тебе в пьяном виде померещилось, — отчеканил профессор. — И никому не интересно. Мне не нужны больше несчастные случаи. Если только услышу, что ты пытался кому-то навязать свои бредни, мигом поставлю вопрос об увольнении… Это понятно?
— Понятно, — потерянно откликнулся Коваль, отметив про себя словечко «больше». Несчастные случаи больше не нужны. Значит, они были раньше, но никто не упомянул.
Или никто не знал. Спустился какой-нибудь настырный дурак в подвал и не вернулся. Поискали дома, на даче, у любовниц, заявили в милицию. А спустя неделю понес кто-нибудь из институтских молочко и обнаружил незапертую дверцу. Возможно, подле шкафчика номер шесть валялась одежда, но милиции об этом не сообщали.
«Интересно, как они договариваются, кому нести конфеты? — отвлекся Артур. На шефа он не злился. — Вместе с соседями из третьего корпуса и арендаторами в комплексе работают почти пятьсот человек. Нереально, чтобы все знали — и никто не вынес наружу…»
— Существуют некие суеверия, но они не для всех, — Телешов словно угадал вопрос своего бестолкового пассажира. — Мы же считаем, что нас это касается, поскольку имеем желание чего-то добиться. Кого занимают лишь отсиживаемые до пенсии часы того не касается…
