Достигнув черного мрамора арены, я остановился, пытаясь понять, куда же идти дальше. Глухие стенки сходились к подобию форума, увитого неправдоподобно спелым виноградом, и нигде ни единого выхода. Я оглянулся и вздрогнул. Перспектива позади изменилась в лучших традициях Эшера, амфитеатр исчез.
Вместо мягкой позолоты шелка, вместо вяжущего дымка курилен в лицо смотрела бездна. Край арены обрывался, словно срезанный гигантской бритвой, в точности там, где стояла моя левая пятка. Вместо застывшего пурпурного заката – стремительно надвигающийся влажный морской рассвет. Звезды таяли одна за другой, эбеновый блеск сменился аквамарином, тут же уступившим место трепещущей нежнейшей бирюзе. С такой скоростью на планете Земля никогда не светало; казалось, кто-то прокручивает пленку с записью восхода в три раза быстрее, к тому же усилив, доведя глубину цвета до крайности.
Самым забавным было то, что небо разворачивалось надо мной на двести семьдесят градусов, и следующий шаг предстояло сделать в пропасть. Я встал на четвереньки и заглянул вниз, за грань мраморной плиты. Под прямым углом невозмутимо расстилался идеально подстриженный английский парк. В каком-то полуметре, если лечь на живот, подползти к краю и вытянуть вниз руку, распускал утренние сонные цветы фантастически роскошный розовый куст. Со своего места я видел мельчайшие капельки росы на желтых бутонах.
Оставалось плюнуть на старину Евклида и сделать шаг за борт. Они молодцы, создатели Глубины. Теперь я хорошо представлял себе, что увижу вскоре. Дизайнерам ни к чему было повторять реальные законы перспективы: спустя сотню метров посетителя, скорее всего, поджидает следующая грань кубика, и так до бесконечности. Я попытался на секунду представить сотни игровых миров, куда так неистово стремились миллионы сограждан Снейка. Какие еще бредовые фантазии могли там воплотиться? Если даже тут, в официальной приемной ведущих умов планеты, обкуренный разум не смог удержаться от демонстрации компьютерных чудес, не удивительно, что младший Изи не вылезает из Глубины месяцами.
Насвистывали флейты, стонал орган, шуршали марокасы. Я шагнул в пропасть, сжав зубы, подсознательно ожидая падения…
И встал на гравийную змейку… взбегающую по ковру карликовых сосен, по фигурным террасам стелющегося можжевельника. Вершину холма венчало подобие четырехгранной часовни. Нет, это больше походило на высокий храмовый портик, над куполом которого вместо креста или знака иной религии стремительно вращалась модель атома. С каждой из четырех сторон – стрельчатые двери, во всю высоту стен. И с каждой стороны обложенные цветным камнем пышные газоны.
Если четыре двери распахнуть одновременно, подумал я, стен как таковых не останется, лишь узкие колонны и купол; правда, здесь ни в чем нельзя быть уверенным.
Музыка сменилась. От раскрывавшихся вдоль тропинки роз доносилось нечто, напоминавшее Седьмую симфонию Шостаковича. У самого подножия портика я не удержался и посмотрел туда, откуда пришел. Святые яйца, опять не угадал! Вместо покинутого обрыва в полусотне метров прямо из буйства шиповника поднималась в небо отвесная стена. Она уходила влево и вправо, насколько мог проследить взгляд. С внешней поверхности кубика я угодил на его внутреннюю грань.
Присмотревшись, я убедился: стена была не чем иным, как брусчатой мостовой, колоссальным плацем, из которого тут и там торчали палочки газовых фонарей и тумбы чугунных скамеек. Если задрать голову к сузившемуся сегменту небосвода, то вдали, с края плаца, надвигались очертания средневековых строений, в стрельчатых оконных витражах играли солнечные блики и блестели тяжелые медные ручки многочисленных деревянных ворот.
Куда идти? Я не сомневался, что жители Диипа осведомлены о появлении гостя, но только теперь до меня дошло, что со Снейком попросту могут не пожелать вести переговоры. Не было разницы, в какую сторону свернуть, какую из преломляющихся реальностей выбрать. Если обиженные внезапным пленом Мудрые захотят, я так и прошляюсь тут, среди виртуальных кварталов, не встретив ни единой души…
– Стасов! – позвал я. – Стасов! Изабель, у нас мало времени!
Молчание. Звук заглох, будто я выкрикнул в подушку.
– Изабель, я знаю, что вы меня слышите. Если я вернусь наверх ни с чем, это конец. Конец для всего Города. Возможно, вам всем сохранят жизнь, но до смерти оставят в ящике этих долбаных иллюзий!
Я подобрался вплотную к двустворчатой двери часовни. Высоко, на уровне плеч, находилась массивная бронзовая задвижка, размером с кусок рельса, с дырой, и в эту дыру было продето истертое кольцо. Еще один необычный эффект: за пять шагов я оценивал высоту здания метров в шесть, теперь же глазомер подсказывал, что портик вытянулся вверх как минимум вдвое.
– Послушайте! Вас же тут много, и вы меня слышите, я уверен! Стасов, ты можешь думать обо мне все, что хочешь, обзывать идиотом или изменником, но я вернулся! Это ты помнишь? Я вернулся, черт подери, и я не жалуюсь, чего мне это стоило. Я принес то, что обещал. Ради формулы ты угробил полтысячи арестантов! Если бы я знал, что за гадость мне зашили в грудь, хрен бы я вернулся! Ты слышишь, умник? Я добыл «барабан», но в Ваннах очистки нет и следов состава…
– Конечно, нет. Ты же слышишь только себя, мальчишка.
Я крутанулся на пятке, инстинктивно принимая боевую стойку. В Глубине это выглядело более чем комично, и если бы мой виртуальный двойник умел краснеть, то стал бы сейчас цвета моркови, но рефлексы Снейка удержать под контролем непросто. Стасов невозмутимо стоял на брусчатой вертикали под кругом желтого света от фонаря в двадцати метрах надо мной. Мне на щеки падали косые лучи солнца, а в его мирке каким-то образом скоропостижно надвигалась ночь. Он выглядел гораздо моложе, чем в прошлый раз, выше, шире в плечах и не настолько седой. Сельское рубище в духе Льва Толстого он сменил на цветастую гавайку и рэперские желтые штаны и увенчал это модное великолепие фиолетовой тюбетейкой.
– Заходи! – кивнул он и исчез.
Я дернул кольцо. Створки неторопливо распахнулись.
Они все были здесь. Может быть, сорок, может быть, пятьдесят человек, изображений людей, отголосков людей, таких, какими они себя помнили. Узкая часовня, как я и ожидал, развернулась изнутри ступенчатой университетской аудиторией. Здесь было почти по-домашнему уютно, на столах через равные промежутки светили библиотечные лампы под абажурами со свисающей бахромой. Библиотека, ну конечно, библиотека, ряды книг до самого потолка. Нет, не до потолка, черт возьми! И в помине нет потолка, только книги; возможно, это единственное место на планете, где помнили, что такое книга.
Стасов примостился сбоку, в четвертом ряду, между знойным черноволосым красавцем и плотным усатым чернокожим, замотанным в клетчатый шарф, и всем своим видом давал понять, что он тут вовсе не главный. Здесь вообще не было главных, не может быть главных в компании, где диалог происходит мгновенно и не требует участия языка, где неоткуда взяться алчности и стремлению к власти, где нет желаний, провоцирующих неравенство.
И я прозрел. Мне казалось, они смотрели на меня и видели насквозь, хотя не было на самом деле ни глаз, ни лиц, ни библиотеки. Пусть видели насквозь, но взаимопонимания это не добавляло. Общаясь, они не открывали ртов; я вращал головой, но не мог сообразить, кто именно говорит. Они не потрудились даже сформировать свои нижние половинки тел. Спасибо, что вообще дали возможность послушать.
