– …самого алкоголя, – со скрытой язвительностью спопугайничал Вадик, явно недовольный тем, что шеф ассистирует. – Проще говоря, одурманенный превращался в банально пьяного. Сильно пьяного, но еще сознающего себя и способного воспринимать слова, смутно отличать реальные предметы и лица. Вот тогда, по заключению патологоанатома, он и получал традиционную закуску: пол-огурца соленого. Остатки этого продукта не обнаружились только в желудке господина Ладушкина. С ним что-то не рассчитали, напортачили с дозой или еще что… Там все вышло наружу, сблевал человек перед смертью. Но пол-огурца свои жевал, это точно.
Вадик хлебнул вина, словно желая заглушить привкус этих в прямом и переносном смысле тошнотворных подробностей. Фогель и Тополянский сделали то же самое. После чего Ефим Романович, пересилив онемение и отвращение, пролепетал:
– Как же так, я Проничкину звонил днем, он на работе был, назначил встречу, потом перенес на пару часов. Что же, его, получается, на работе кололи, домой везли и там поили? И каким образом…
– Совершенно своевременный и логичный вопрос, уважаемый Ефим Романович, – ласково подхватил Тополянский. – Но, надеюсь, вы уже догадались, что убийцы располагали неограниченными возможностями, в том числе и в части получения нужной информации. Ваш телефон несомненно прослушивался. Повторная экспертиза жесткого диска при помощи усопшего господина Проничкина явно не устраивала наших суровых киллеров. Почему – один из многочисленных вопросов, на которые нам еще предстоит ответить, если, конечно, успеем. Убийцы подстраховались. Как нам удалось установить, вам звонили с домашнего телефона Проничкина в 18.05. Почти уверен, что Проничкин перенес время вашего визита часа на два позже. Так?
– Да, так и было, – подтвердил Фогель, с уважением посмотрев на Тополянского, словно тот проявил какую-то сверхчеловеческую прозорливость. – Но мне показалось…
– …что голос немного отличается от голоса вашего знакомого?! – подхватил следователь.
– Нет, не голос – что-то несвойственное для его лексикона…
– Или непривычное, неестественное обращение к вам, так?
– Да-да, я еще удивился… Он… Точно, вспомнил! Он сказал «до свидания». Юра никогда не говорил «до свидания». Только «всего хорошего». Индивидуальное лексическое клише.
– Понятно. Откуда им знать! Прослушки с голосом Проничкина у них не было. Поэтому ограничились грубой имитацией. И перенесли встречу с вашим компьютерным консультантом, чтобы успеть выяснить обстановку, разыграть сцену, расставить декорацию и реквизит, подчистить за собой. Прошу вас, коллега!
– Дальше, – продолжил Мариничев, – все происходило по схеме. Жертве открывали рот и вливали водку непосредственно в гортань, пока не опустошили все пять бутылок, до капли. Жертва захлебывалась, задыхалась, испытывала сильные страдания. У всех сожжены гортань, пищевод. Смерть наступала либо в процессе насильственного возлияния, где-то на четвертой бутылке, либо, как в случае с Ладушкиным, спустя короткое время после опорожнения всех пяти бутылок, то есть без малого четырех литров водки. Клиническая картина гибели жертв, полагаю, не нуждается в подробном описании – побережем ваши нервы, Ефим Романович. Что же происходило дальше? После смерти жертв или не дожидаясь, пока они отойдут в иной мир, убийцы расчищали кухонный стол, убирая с него все лишнее на полки, в холодильник, просто в сторону. И создавался натюрморт…
– …что по-французски означает «мертвая природа», – многозначительно подчеркнул Тополянский, хотя и понимал, что эрудит Фогель в переводе не нуждается.
– …натюрморт, представлявший собой пять пустых бутылок из-под дешевой водки «Добрыня», составленных в форме креста, граненый стакан, тарелку с огрызком огурца – заметьте, именно с огрызком, словно целиком скормить пожалели! – и обязательно двухтомный энциклопедический словарь под редакцией Прохорова. Столь же странным, демонстративным и явно на что-то намекающим является тот факт, что каждого из убитых обули в обрезанные по щиколотку валенки, больше напоминающие глубокие домашние войлочные тапочки. При этом размер ноги явно не учитывался, вся импровизированная обувь была одинакового 44-го размера, в то время как у довольно высокого Арсика, например, размер ноги 45-й, а у Буренина так и вовсе 41-й. Надо заметить, что ни по одному из четырех адресов преступлений отпечатки пальцев убийц на перечисленных предметах, на мебели, дверях или одежде пострадавших не обнаружены. Прочие отпечатки, не принадлежащие жертвам, сейчас изучаются, однако с высокой долей вероятности они также не принадлежат участникам преступления: работали в перчатках, высокопрофессионально.
– Здесь я попрошу нашего друга остановиться и позволю себе задать вам, милейший Ефим Романович, простой и прямой вопрос, – перевел на себя внимание Тополянский. – Возникло ли у вас хотя бы малейшее подозрение или предположение относительно вашей роли во всех этих событиях? Я не имею в виду авторство ответа на вопрос номер девять по горизонтали: понятно, что уважаемую фамилию Мудрик вы не писали и даже помыслить не могли. Но почему-то выбрали вас, подтасовали хитрейшими хакерскими методами именно ваш кроссворд, избрали мишенью вашу – простите за несколько бестактное утверждение! – общественно невесомую персону. Случайность?
Фима не шелохнулся, только поднял на Тополянского взор, все это время устремленный куда-то в нижний угол комнаты.
– Прежде чем ответить, Алексей Анисимович, хочу поблагодарить вас и… – он кивнул в сторону Вадика, – вас, молодой человек. Вы не просто делаете свою работу. Я понимаю, что вы пытаетесь меня спасти. И хотя после всего случившегося моя жизнь не представляет для меня даже толики прежнего интереса, не буду лукавить: я пожилой, но живой и слабохарактерный человек. Страх первых часов постепенно перерос в ужас. Да, я испытываю ужас от того, что услыхал сегодня. Я смертельно боюсь разделить участь безвинно и изощренно убитых людей, которых знал. Этот страх меня терзает, у меня поджилки трясутся. Я понимаю, что даже ваши благородные усилия, авторитет и возможности вашей организации в нынешних условиях не могут предотвратить моей гибели, если она предусмотрена в дьявольском плане. Кто этот дьявол, кто его подручные, я, разумеется, могу лишь предполагать.
А теперь по существу вашего вопроса и жутких преступлений, которые Вадим описал столь доходчиво… Мне трудно сосредоточиться, я плохо себя чувствую, у меня давление, мозги работать отказываются. Однако… Я перебрал в памяти более или менее значащие события многих лет моей жизни, мои поступки, контакты, конфликты. Я постарался припомнить даже то, что происходило со мной и вокруг меня в юношеские годы. Поверьте, память-то у меня еще неплохая, совсем неплохая. И знаете – ничего… Ничего, что давало бы зацепку. Я хотел и сумел прожить практически бесконфликтно, если, конечно, не считать бытовых пустяков типа объяснений с дорожным инспектором и чисто рабочих моментов во взаимоотношениях с редакторами. Но, поверьте, я никогда не задевал достоинства кого-либо из них. Я вообще, как мне кажется, никому не делал зла. Разве что невольно. Все мы самим существованием своим невольно кому-то досаждаем, мешаем. Мы не деньги, чтобы всем нравиться. Не ангелы, не отшельники в одинокой пещере. Но я решительно никому не мог стать поперек дороги в такой мере, чтобы устраивать вокруг меня компьютерные игры со смертельным исходом. Далее… Я сторонился политики как огня. Нигде, боже упаси, не декларировал моих убеждений, хотя вам могу признаться, – терять-то мне нечего, да и вижу, что порядочный человек передо мной, – да, я таки не в восторге от нынешней власти, от того, как и кем управляется моя родина. Я программно выстроил для себя такую жизнь, чтобы не уезжать из России, от мамы, тогда еще живой, от друзей, из города, который люблю до сих пор, несмотря на его полное и удручающее преображение. Сын занимался здесь мелким бизнесом, женился, пять лет назад уехал в Чехию с небольшим капиталом, открыл там скромную пивнушку, развелся… Опять-таки никаких соприкосновений, пересечений с политикой: спокойная жизнь мелкого предпринимателя – тут он в меня пошел. Что еще сказать? Я не знаю, не знаю, понятия не имею, почему – я. Склонен думать, что это рулетка так раскрутилась, карта выпала, кто-то ткнул карандашом вслепую и попал на мою фамилию – черт его знает, господа…
