Именно благодаря этой коллекции неограненных драгоценных камней Тремэн, вернувшись во Францию, смог приобрести маленький домик на берегу Рансы недалеко от Сен-Сервана, где добродушный Потантен бдительно их охранял до тех пор, пока не познакомился с Клеманс Белек.
Воспользовавшись также некоторыми другими камня-ми и золотом из упомянутой коллекции, он построил Тринадцать Ветров и организовал некоторые предприятия, в том числе верфь для военных кораблей в Сен-Васте, рудник в Картрэ, военная оснастка двух галер, которые служили для транспортировки продуктов из колонии. Наконец, оставшаяся часть богатства, завещанного Жаном Валетом своему приемному сыну, была доверена финансисту Лекульте дю Молею, человеку, который был старше Гийома лет на десять. После своего возвращения во Францию он уговорил Гийома участвовать в его финансовых делах, и тот согласился, так как вполне доверял его деловой хватке.
В самом деле, Жак-Жан Лекульте (впрочем, все называли его месье дю Молей) безраздельно господствовал над французским банком с тех пор, как имена Сен-Джеймс и Ля Борд сошли со сцены. Не будучи тесно связан с двором и являясь ярым приверженцем новых идей, он установил прочные связи с членами Учредительного собрания, с которыми весело проводил время либо в своем роскошном дворце, расположенном на углу бульвара и улицы Ришелье, либо в загородном доме, – Мальмезоне, собственником которого он являлся.
Дю Молей всегда был одним из первых в Париже среди пестрого племени членов важных банковских фамилий, судовладельцев и руанских судей. Во времена деловой активности в отношениях с Европой Жан Валет мог оценить их деловую сметливость и усердие в работе. Все они, также как и Лекульте, в недалеком прошлом звались не иначе, как Ля Норай, де Комо, де Шантле, де Верклив, теперь же они старались ходить по мостовой вместе со всеми, но в своем кругу терпеть не могли и даже считали преступлением, если в них находили хоть туманное сходство с Атридами… К тому же все они были очень богаты.
Сказать, что Гийом был переполнен дружеским расположением по отношению к этому толстенькому человеку, пожалуй, немного неуклюжему, было нельзя. Любитель вкусно поесть и хорошо выпить, к тому же и грубиян, дю Молей очень не нравился Агнес. И это несмотря на то, что, когда он женился на своей кузине Женевьеве-Софии де Ля Норай, которая раньше была его любовницей, знаменитой Дюгазон, она стала главенствовать в их семье, а она-то была истинной роялисткой. Но он был талантливым финансистом, умеющим вести дела необычайно гибко. Так, с 1789 года он предложил Гийому прервать отношения с Индийской компанией – накануне она была спасена от банкротства Калином, но знаменитая ночь 4 августа должна была лишить ее всех привилегий. Кроме этого, он с самого начала волнений руководил размещением капитала в Голландии, России и скандинавских королевствах.
– Новые хозяева соответствуют тому, что я ожидаю от правительства, – как-то объяснял он Тремэну. – Боюсь только, что некоторые их действия могут привести к разрушениям и нищете. Но я не собираюсь оставлять им то, чем мы оба с тобой обладаем.
Как с этим не согласиться? Доверие было полным между ними, поэтому они не часто переписывались. Однако за время исчезновения Гийома от него пришло два письма, и Потантен решил, что лучше будет на них ответить.
– Я ограничился тем, что написал: ваше длительное отсутствие связано с секретными делами, назначение которых сохраняется в тайне, и посоветовал месье дю Молею решать вопросы по его усмотрению, соблюдая при этом ваши интересы. Рассчитывая, разумеется, на ваше полное к нему доверие.
– Ты не мог бы действовать лучше, – подтвердил Гийом, – у этих финансовых акул в самом деле иногда можно , встретить такие чувства, которые позволяют оказать им доверие. Особенно если они богаты, но… как бы ты вышел из положения, если бы меня не нашли, если бы я умер?
– Я даже никогда не позволял себе думать об этом, – простодушно ответил Потантен. – Я ни на минуту не сомневался в вашем возвращении… И эта уверенность наводила меня на кое-какие мысли. Я думал о том, что бы я стал делать, окажись я на вашем месте. Пожалуй, я бы отказался от некоторых предприятий, которые вам принадлежат в нашей местности. В округе пока спокойно, но тревожная атмосфера сгущается с каждым днем. Банда в Валони (к ней принадлежит и ваш кузен Адриан) все больше наглеет. Она развращает умы завсегдатаев кабаков, присваивает себе право делать обыски и внедряется во все деревни и городишки в округе…
– На каком основании? Валонь утратила свое значение как столица провинции и уступила это право Шербургу, когда в прошлом году Котантен стал департаментом Ла-Манша.
– Это так Речь идет о том, чтобы собрать все имеющиеся силы. Более всего настораживает Ле Карпантье, командующий первым батальоном национальной гвардии. Он опирается на народные массы и потому делает на этом основании все, что хочет. Они завладели уже всем западным побережьем и мечтают о том, чтобы распространить, свое влияние до Гранвиля. Он и его приспешник Бюто больше не ограничиваются Валонью. Что касается Адриана Амеля, то не слишком хороша была мысль позволить ему устроиться в Ридовиле, куда заходят многие из наших береговых судов. Мне рассказывали, что он всячески старается смутить умы матросов опасными россказнями, настраивая их против знати и против… богатых.
– Ах, так?! Ты прав, это была моя ошибка, теперь я это понял. Мне пора, пожалуй, свести счеты с этой дрянью… и с его сестрицей. Ты знаешь, кстати, где она сейчас?
– В Валони, конечно. Говорят, что Бюто и Ле Карпантье делят ее между собой и что она ведет там веселую жизнь.
– Ну, ладно, пусть пока повеселится. Но как только я смогу подняться на ноги, я обязательно разыщу ее. А сейчас я последую твоему совету и отделаюсь прежде всего от мельниц, которые я решил подарить тем, кто на них работает. Завтра же ты поедешь к нотариусу месье Лебарону и пригласишь его к нам. А за это время я напишу несколько писем в Париж, Шербург и Гранвиль…
И Гийом погрузился в работу с ожесточением человека, который вынужден был не по своей воле долгое время бездействовать. За всеми бесконечными делами – ведением переписки, чтением, беседами с теми, кто наносил визиты, а также с доктором Аннеброном, который приезжал вместе с Анн-Мари Леусуа регулярно через день, чтобы следить за процессом выздоровления и осуществить все необходимые процедуры, – время шло незаметно. Безусловно, Тремэн старался как можно больше времени посвящать и своим любимым детишкам – он был бесконечно рад вновь обрести их!
Присутствие детей приводило его в восторг. С самого утра Элизабет прибегала, иногда даже еще босиком, посмотреть, как бреется ее папа. Он всегда сам выполнял эту немаловажную процедуру, и подобное занятие всегда восхищало маленькую девочку. Она устраивалась поудобнее в большом эбеновом кресле, с обивкой из черной кости; Гийом сам любил его, потому что когда-то оно принадлежало Жану Валету. Кресло пододвигали ближе к его походной кровати, и Элизабет, засунув ноги под массивные подлокотники в виде головы слона и подперев кулачками подбородок, устраивалась в нем, как в ложе театра, сосредоточенно наблюдая за движениями отца. Разумеется, она получала и важное преимущество первой поцеловать его в обе щеки, такие гладкие свежие после бритья. Отец и дочь теперь ласкались и нежничали непрестанно. Или по крайней мере до того момента, когда и Адам, еще недостаточно самостоятельный в свои четырнадцать месяцев, чтобы преодолеть лестницу, появлялся в дверях на руках Жанны. Конечно же, ему в тысячу раз интереснее было бы притопать своими ножками! Но с тех пор как он начал ходить, кормилица жила в постоянном страхе, что он упадет и что-нибудь себе сломает, а потому чаще носила его на руках вопреки его все нарастающим протестам. Это приближение слышалось издалека, но как только он оказывался на руках у Гийома, он успокаивался как по волшебству и сразу становился серьезным, внимательным, сосредоточенным. Он почему-то полюбил ощупывать лицо своего отца и делал это с торжественностью эксперта, которому представилась редкая удача изучить какую-нибудь античную статую. Великодушная Элизабет соглашалась с этим и уступала ему место, Она очень любила своего братишку и сознавала ответственность за него. Ничего подобного не было в ее чувствах к Александру. Тот был ее кавалер, приятель по играм и забавам. Со времени ее длительного пребывания в Варанвиле, где весь дом и сад все еще вспоминали их подвиги и долгие беседы, он стал восприниматься как будущий муж, тот, которому в один прекрасный день придется подчиниться, следуя древнему обычаю, сохранившемуся еще с варварских времен. Конечно, в темноволосой головке Александра было гораздо больше рассудительности и здравого смысла, чем под русыми локонами Элизабет, тем не менее девочка полагала, что она создана для того, чтобы повелевать. И она упражнялась в этом без зазрения совести, прекрасно зная, что стоит ей запечатлеть поцелуй на щеке своего друга, как он тут же бросится выполнять ее прихоти.
