– Потому что ты такой же, как все мужчины: когда плоть успокоилась, то и сердце в конце концов забывает.
– Это неправда! Я никогда не забывал про Мари-Дус и впредь никогда ее не забуду…
– Может быть! В таком случае тем лучше, что ты собрался рисковать своей жизнью ради Агнес… Что за дела? К чему это собрание у меня в столь ранний час? – добавила она, увидев входящих Клеманс и Потантена.
– Потому что я не имею права уехать, оставив вас в неведении. В очередной раз я доверяю вам самое дорогое, что есть у меня, и вы должны знать…
– Кто такой на самом деле этот так называемый племянник бальи? Мне кажется, я узнала его с той самой минуты, когда он ступил на землю у крыльца и сорвал с себя юбки, – сказала старая мудрая женщина, коротко и сухо рассмеявшись при этом. – Понятно, что ты не мог бы поступить иначе, и ты принял его, но…
Гийом даже не спросил, как удалось мадемуазель Анн-Мари догадаться об этом. Не в первый раз уже она доказывала свою удивительную способность к предвидению, которое граничило с пророчеством, впрочем, она всегда была для него воплощением наивысшей мудрости.
– Но? – повторил он вслед за ней, так как она замолчала.
– … но я боюсь, что он не принесет счастья этому дому.
Он очарователен, этот милый ребенок, одетый в черное, и отвергнуть его – значило бы оскорбить Бога, но я опасаюсь, как бы его траур не оказался таким же заразным, как оспа! Скорей бы он продолжил свой путь, так будет лучше…
– Для кого?
– Для всех, но особенно для Элизабет. Я видела, как вчера вечером они поднимались по лестнице и каждый из них держал в руке свечку. Глазах нашей малышки искрились счастьем… Нельзя допустить, чтобы она привязалась к нему!.. Теперь дай мне обнять тебя перед дорогой и поскорее уходи! Я скажу Потантену и мадам Белек то, о чем ты намеревался поговорить…
– Если бы вы забыли про свою «болезнь», я бы хотел, чтобы вы за меня поцеловали детей на прощание! Лучше будет, если я уеду до того, как они проснутся. Так мне будет легче… Скажите им, что я уехал в Шербург на несколько дней.
С глубочайшей нежностью он обнял своими могучими руками старушку, которая была ему настоящим другом, и был очень тронут, почувствовав губами ее влажную щеку.
– Да хранит тебя Господь, мой мальчик! – прошептала она. – И главное, пусть поможет тебе вернуться…
Гийом покинул Тринадцать Ветров, не повидавшись с бальи. Письма, переданного ему утром Потантеном, было вполне достаточно, чтобы соблюсти приличия. Что касается Пьера Аннеброна, то Гийом, подъезжая к Амо-Сен-Васт, совершенно не был уверен, что получит от него то, что ему надо. Доктору не так-то просто отлучиться! И все-таки, стоило ему только сказать, что Агнес в тюрьме, как Пьер, не требуя больше никаких разъяснений, срочно позвал Сидони и Гатьена. Ей он приказал приготовить легкий багаж, а ему – отвезти к доктору Ренье, его коллеге из Кетеу, письмо, которое он сразу же сел писать. Когда письмо было готово, Аннеброн сказал:
– Ты теперь достаточно знаешь о том, как накладывать повязки и компрессы, готовить настойки и мази. В письме я прошу доктора Ренье не отказать в просьбе и заняться моими больными, и я рассчитываю на тебя, чтобы ты облегчил ему эту задачу…
Гийом задумчиво посмотрел на него.
– Знаешь, – заявил он со вздохом, – я даже не думал, что ты согласишься сопровождать меня в этот вертеп. Особенно вот так – не колеблясь ни секунды. Ты… неужели ты так ее любишь?
– Возможно, даже больше, чем раньше! Но я уверяю тебя, что к моменту ее отъезда, между нами все было уже кончено…
– Почему?
Доктор поднял на Гийома взгляд, который выражал столько тоски и страдания, что тот почувствовал, как сердце его сжалось от сострадания и жалости.
– Позволь, я сохраню эту тайну, Гийом! Поверь, это не какой-нибудь волшебный секрет, но… это все, что мне от нее осталось…
– Прости! – ответил Гийом.
Несколькими днями позже доктор Аннеброн прибыл в Париж на дилижансе из Шербурга. Вместе с ним приехал месье Жак Николэ, уроженец Пьер-Эглиз» с больными глазами. Доктор привез его на консультацию в парижский госпиталь Кенз-Вент, где, как его уверяли, ученики великого Давьеля применяли чудодейственное лечение.
Больной, о котором идет речь, был худым мужчиной с длинными седеющими волосами, закутанным в плотный широкий плащ, достаточно потрепанный от времени, ходил он сгорбившись и опираясь на палку и, что характерно, совершенно не выносил счета. Глаза ему завязывали черной лентой, и кто-нибудь должен был быть у него поводырем. Никто не смог бы узнать Тремэна благодаря этому маскараду, хотя для него это наказание было удвоено тем, что передвигаться ему приходилось в общей карете, да к тому же путь удлинился, так как в этот раз стартовать пришлось из Шербурга. Как верно рассудил Аннеброн, легче было обратиться к властям в Шербурге, чем в Валони, чтобы получить паспорта. Самым опасным делом было преодолеть контрольный пункт именно в Валони, но дилижанс был полон – никто больше не смог бы туда поместиться, поэтому путешествие возобновилось и Гийом, несмотря на многочисленные проверки на дорогах, добрался беспрепятственно до конечной остановки в Париже.
Следуя совету одного из своих попутчиков, они сняли меблированную квартирку в доме, расположенном на площади Единства
[8]
. Хозяйкой дома была вдова торговца фаянса, уроженца Бэйо. Комнаты там были небольшие, но чистенькие, а хозяйка была так рада принять у себя настоящего доктора, что не обратила никакого внимания на Тремэна, который, прежде чем ей представиться, сменил свою черную повязку на большие очки с темными стеклами. Спустя час после приезда Аннеброн уже во всех подробностях знал о многочисленных болезнях мадам Лефевр и о том, что ему предстоит выписать для нее огромное количество разнообразных рецептов, но за благополучие их пребывания в этом доме надо было платить, и он сделал это с наивысшей любезностью, на которую был только способен.
Единственным способом для двух друзей разузнать об Агнес было встретиться с адвокатом Ивом Кормье. Гийом знал только, что живет он на улице Ремпар, недалеко от Тампля. К нему они и отправились на следующий день после обеда. Утро Аннеброн использовал для поездки в Кенз-Вент, чтобы одному из тамошних докторов поведать о драматической, хоть и вымышленной, истории болезни своего так называемого пациента. Он хотел получить советы и рекомендации по лечению, надлежащим образом записанные и оформленные на бумаге, чтобы в случае необходимости предоставить их в качестве доказательств, если вдруг на обратном пути им придется иметь дело со слишком любопытными людьми. Воистину он умел предусмотреть каждую мелочь и учитывал любую случайность…
Бретонский адвокат жил в старинной гостинице, каких на этой спокойной улице было еще две или три, неподалеку от них располагались бульвары, и все производило такое впечатление, будто за последнее время ничего не изменилось. Единственно, пожалуй, не хватало колоколов на колокольне соседнего монастыря, шуршания шелковистых юбок женщин, предлагающих свои услуги, и грохота колес от повозок, проезжающих по горбатой мостовой. Тем не менее атмосфера уныния ощущалось слишком явственно. Происходило это не столько от наличия черной заледеневшей грязи, которая, припорошенная снегом в некоторых местах, производила обманчивое впечатление незапятнанной чистоты, и не столько от вида ободранных верхушек деревьев, а сколько от зловещих квадратных силуэтов больших серых караульных башен, кирпичная кладка которых просматривалась повсюду среди крыш домов. При мысли, что после стольких драм за этими могучими стенами томятся в тюрьме неизвестный ребенок и семнадцатилетняя принцесса, у Гийома сжималось сердце. Вспомнив попутно о бледном белокуром мальчике, постучавшем в его дверь, Тремэн неожиданно испытал чувство гордости от того, что смог дать ему приют. Такая нищета и скудость после столь высокого положения внушали уважение и вызывали жалость и сострадание к нему…
