И ведь тетушка тратилась на эти стишки… а на Медицинскую энциклопедию новейшего издания денег пожалела. Ни к чему девушке читать подобные мерзости на ночь. И вообще неприлично интересоваться подобными вещами.
Интересно, а по договору Меррон положено что-нибудь «на булавки»? Хорошо бы… Сержант, конечно, сволочная зануда, но вряд ли будет следить за тем, что Меррон читает.
— Я обещала, что ты непременно заглянешь…
Меррон заглянула.
И осталась.
В гостиной леди Мэй — те же рюшечки, кружавчики, подушечки и фарфор — читали совсем не любовные баллады. В первый же день хорошо поставленным голосом Малкольм продекламировал новую Декларацию прав человека, а потом поинтересовался, что Меррон по этому поводу думает.
Еще никто и никогда не слушал ее столь внимательно!
Без насмешки.
Без издевки.
Без снисходительности во взгляде, которая означала, что суждения Меррон по-женски глупы. А когда она завершила речь, чуть более сумбурную и эмоциональную, чем того хотелось, сказал:
— Я рад, Меррон, что не ошибся. Сегодня мы нашли еще одного единомышленника.
В литературном клубе состояло семь человек. И Меррон. Из женщин лишь она и сестры Малкольма, девушки строгого и даже чопорного вида, который вводил их матушку в заблуждение. Стоило леди Мэй покинуть свои покои — она тактично не мешала молодежи развлекаться — как в тонких пальчиках сестер появлялись черные мундштуки, а Малкольм извлекал портсигар.
Открывались окна. Зажигались ароматические свечи, от которых у Меррон начиналась мигрень. Однако она терпела. Все ведь терпели, а здесь, в их узком избранном круге, не следовало выделяться.
Меррон курить не пробовала. Она только представляла, каково это — держать горький дым во рту и тем более в легкие пускать. Легкие — очень чувствительный орган. И для вдыхания дыма природой непредназначенный.
Да и… честно говоря, выглядели сестры престранно.
— Зачем это вам? — спросила Меррон, наверное, на третьей или четвертой встрече, когда осмелела достаточно, чтобы спрашивать.
— Свободный человек стоит над предрассудками, — ответили ей. И доказывая собственное утверждение, сестры поцеловались. Не по-сестрински. А потом протянули руки к Меррон: — Присоединяйся.
Когда же она отпрянула, засмеялись очень обидно.
Вообще после сигарет они становились такими странными…
— Они лишь хотят сказать, что любой человек сидит в клетке своих предрассудков, — рядом оказался Малкольм, который был более чем серьезен. — И необходим поступок, чтобы из этой клетки выйти. Нарушь правила один-единственный раз, и ты уже не будешь прежней.
— Тогда я их нарушила.
На свою голову…
— Неужели? — а вот насмешки в его глазах Меррон не вынесет. — Матушка считает тебя эксцентричной, но весьма положительной особой. Говорит, что если ты, несмотря на то, что…
— Некрасива, — Меррон давным-давно смирилась с данным фактом.
— С ее точки зрения. Но ты сумела сделать выгодную партию. И служишь моим сестрам живым примером.
Сестры, позабыв о Меррон, целовались. Все-таки это довольно мерзко. Интересно, а со стороны Меррон, когда целуется, также глупо выглядит? Если да, то жуть…
— Боюсь, эта партия составилась без моего согласия.
Как-то само собой вышло, что Меррон рассказала обо всем, что случилось на балу. И после. И потом еще про суд…
— Обыватели, — согласился Малкольм. — Они видят во всем лишь развлечение. Даже моя мать, чудесная женщина, ограничена. В этом не ее вина, но вина общества, в котором она живет. Это общество давным-давно прогнило…
Он подвел Меррон к окну, у которого дремал Сандерс, молчаливая и совершенно безынициативная личность. Зачем он вообще приходит? Вот Тилли — другое дело. Видно, что он болеет за общее дело.
— Но у него есть шанс измениться, потому что есть ты и я… они…
Они существовали как-то за пределами доверительного круга.
— И только от нас зависит, каков будет новый мир. От того, насколько готовы мы жертвовать собой ради светлого будущего. Но боюсь, Меррон, ты не можешь больше сюда приходить.
— Почему?
Потому что некрасива? Или не курит?
— Не сердись. Но твой муж — страшный человек. Палач. Убийца. Цепной пес Дохерти. И предатель своего народа. Фризиец, который вместо того, чтобы отомстить врагам, служит им верой и правдой, не заслуживает тебя…
Так вот почему герб не знаком Меррон! Он чужой! А Меррон учила только местные… но фризиец… настоящий.
И… и сколько ему лет?
Не понятно. Если мало, то какой предатель, ведь Фризия уже двадцать лет, как перестала быть. Тогда он, наверное, маленьким совсем был… а если много? И он мог воевать, но не стал, предав тех, кто умер во имя свободы?
А еще насмехается над тем, что Меррон говорит.
— Узнай он о том, что происходит здесь, и мы все погибнем.
О нет!
— Да, Меррон.
Но она же не собиралась рассказывать… с ним вообще сложно о чем-то поговорить.
— Я… я буду молчать. Я клянусь, что буду молчать! Пожалуйста…
Не надо ее прогонять. Меррон сойдет с ума взаперти. Она не сможет вернуться к романам и сплетням, зная, что где-то кто-то готовит перемены миру. Без нее.
— Буду… во что бы то ни стало!
Ей поверили. И доверие грело ничуть не меньше, чем взгляды Малкольма, которые нет-нет, да задерживались на Меррон чуть дольше дозволенного. Ах, почему на балу она не выбрала его?
— …и только решительные действия способны переломить ситуацию! Мы должны заявить о своих правах! О правах народа, голосом которого являемся…
И когда Меррон протянули сигаретку, она взяла.
Табак был сладким… стало легко и воздушно. Но думалось почему-то не о Малкольме, а о Сержанте. Палач? Разве у палачей бывают настолько нежные руки?
И лошадь его любит… лошади видят людей.
Наверное, этими мыслями, расслабленными, тягучими, Меррон и накликала встречу. Он ждал у тетиных дверей, прислонившись к стене, почти слившись со стеной. И лишь когда схватил за руку, разворачивая, Меррон его увидела.
— Ты…
— Я, — обнял по-хозяйски, поцеловал и отпрянул. — Где была?
А голос такой… злой. И руку сжимает уже так, что больно.
— Отпусти.
— Не раньше, чем ты скажешь, в каком чудесном месте тебя угостили травкой.
Сержант втянул Меррон в комнату, на Летти рявкнул — она исчезла тотчас, а тети, к счастью, рядом не было.
— Ну, я слушаю.
