Паренек во франтоватом сюртуке, явно снятом с чужого плеча, появился из-за боковой двери, за которой находилась кухня, погреб и некие иные комнаты, содержимое которых в другой раз представляло бы интерес для старика.
— Плешка! — паренек раскинул руки, точно желая обнять человечка, но не обнял. — Ты ли это? Я слышал, что тебя на кол посадили!
— Отсидел и вернулся.
Человечек тронул перья на шляпе.
— Все так же весел?
— А чего грустить, Шкыба. Садись, коль пришел.
Паренек уселся и свистнул. Владелец таверны, человек с пониманием, тотчас подал пузатый запотевший жбан, миску с солеными свиными ушами и печеные крендельки с тмином.
Шкыбу знали.
Побаивались. А ведь был-то поганец поганцем, только и способный, что кошек гонять. Ныне, похоже, в люди выбился. Видать, и вправду крепко старый лэрд пристани прошерстил, если такая мздря фарт держит.
— А зубы твои где? — Шкыба оскалился и постучал ногтем по желтоватым резцам.
— Залогом оставил. И ты не скалься. Мало ли как оно повернется… там всем местечка хватит.
Плешка дернулся, вспомнив ту, самую первую камеру, куда — теперь он это отчетливо понимал — водили его сугубо вразумления ради. И ведь хватило полчаса, чтобы вразумиться да возблагодарить Ушедшего, что руки от крови чистые.
Крови старик не прощал.
— Ты это… не шкерься тут, — Шкыба налил себе пива.
Ох и пахло же оно… свежим хлебом, дрожжами. А уж белая шапка пены и вовсе хороша была. Свернув трубочкой свиное ухо, Шкыба посыпал его солью, зачерпнул мизинцем тертого чеснока и горчицы, вымазал по краю и смачно, с хрустом, впился зубами.
Надо было сразу соглашаться… глядишь и зубы уцелели бы.
— Ешь. Пей, — Шкыба махнул рукой, и Плешка не стал отказываться: гордыми да голодными пусть благородные сидят. А он — человек простой.
Был простой.
— И рассказывай, об чем наверхах шепчутся, — взгляд у Шкыбы вдруг стал жестким, колючим. — И не криви рожу. Пустыми с нахлесту не лазют.
Есть, пожалуй, следовало быстро, пока перо в бок не прервало этот последний и тем особенно замечательный ужин.
— Не крипши. Бышрять погожу, — Шкыба облизал верхнюю короткую губенку. На реденьких усиках осталась пена. — Старшие сказали про мир говорить. Серых больше нет в городе. И не будет. Так и передай. Мы сами с ними разбору иметь будем. С ихнего самоуправства большие убытки хорошим людям приключились. И приключаются.
Плешка кивнул и, перекинув свиное ухо на стол, достал ножичек. Резать приходилось меленько, и оттого Плешка не торопился.
Не убьют, значит.
Но возьмут на пригляд, и годик погулять позволят, а то и два, потом же, когда город поутихнет, то и устроят «несчастный случай». Ныне старый лэрд крепко их поприжал.
То-то на улицах тишь да гладь… бояться, песьи хвосты. А и видеть не видели, чего бояться надо.
— Ему нужен тот, кто листовки печатает.
— Которые? Про бабу? Или про то, что люди равными родились?
— Лэрд думает, — с Плешкой он, конечно, мыслями не делился, но те были довольно-таки очевидны, — что это один и тот же человек.
— А и… хрен бы с ним.
Пива Шкыба самолично подлил, в знак особого своего расположения.
— Хорошо ведь пишет, ирод. Ты вот, Плешка, никогда не думал, отчего ты внизу, в канаве ползаешь, а лэрд наверху баб на перинах тискает?
— Много думать — вредно для головы.
— Ага… много их, благородных, стало. Ты, я, другие вот гнием… недоедаем. Недопиваем, — Шкыба зачерпнул горсть крендельков. — А им все и сразу. Несправедливо это.
— Ты серьезно?
Крендельки приходилось размачивать в пиве и пережевывать деснами.
— Все люди равные, Плешка. Руки, ноги, голова… дерьмо опять же у всех одинаковое. И тогда выходит, что остального тоже надо, чтобы по равному.
— А Протектор?
Нехороший разговор. Не такой, какой должен был бы состояться, но Плешка вдруг ощутил странную, доселе неведомую обиду: разве ж виноват он, что родился в борделе, что при нем и рос, а после и вырос до улицы. Там его учили. Выучили. И вышвырнули в каменный мешок подвалов Замка.
За что, спрашивается? За поддельные векселя…
И картинки непотребного содержания. Нет, за векселя-то больше.
— Протектор — он не человек, — завершил мысль Шкыба. — Но над людьми поставлен. И должен делать то, чего людям хочется. Всем, а не только этим!
Он громко хряснул кружкой по столу, и хозяин, рванувшийся было на звук, остановился, а после исчез за дверью.
— Народ должен править, — горячо зашептал Шкыба. — Ты, я… вот он…
И Плешка, представив себе мир, где правят такие, как Шкыба, испытал настоящий ужас.
— Да… но пока правят они.
Нельзя ссориться с этим человеком.
А вот рассказать о нем следует. Старый лэрд не дурак, придумает, как Шкыбу с его мечтами об управлении миром зацепить.
— …и мое дело — исполнять, чего велено.
— Так исполняй. Мы ж не против…
На седьмой день сидения в таверне — теперь хозяин по своему почину выставлял пиво и свиные уши в угощение — объявился тот, кого Плешка ждал. Он был чужаком, явно из тех залетных наемников, что мечутся из протектората в протекторат, не умея зацепиться в одном месте. Наглые. Неспокойные. Они создавали много шума, неудобств, но рано или поздно находили вечный приют в придорожной канаве.
— Ищешь? — спросил наемник.
— Ищу.
— Есть работенка. Если не забоишься.
— А куда мне больше-то бояться? — оскалился Плешка пустыми деснами. — А что за работенка?
Наемник наклонился и, забрав пиво, прошептал:
— Слово благое людям нести.
Тиссе неожиданно понравилось заниматься учетом.
Нет, она, конечно, умела и складывать, и вычитать, и умножать. Делить, впрочем, тоже: леди должна вести домовые книги. Но то, чем Тисса занималась сейчас, ничуть не походило на скучные задачи леди Льялл, где требовалось рассчитать, во что обойдется покупка трех фунтов сахара, пинты патоки и дюжины яиц… или про то, сколько сатину уйдет на платье для четырех леди, если…
Конечно, все это было важно: и сахар, и яйца, и сатин, потому как когда-нибудь Тиссе вести хозяйство, но то, чем она занималась сейчас, позволяло ощущать собственную нужность.
Задание было простым. Перед Тиссой возвышалась стопка прошений, которые следовало внести в книгу. Номер, который уже был поставлен. Имя просившего и людей, давших рекомендации. Запрашиваемую сумму. И даты, когда прошение было подано. Зарегистрировано. Рассмотрено. Исполнено.
