Ему и самому бы вернуться, но нельзя… надо проследить, чтобы барк перегнали на закрытую пристань. И чтобы разгрузили: пушки отправятся в Замок. Гильдии оружейников придется узнать имя мастера, их изготовившего.
А он определенно был мастером или почти уже: литье хорошее. Не пожалели истратиться на медальоны по обеим сторонам стволов. Урфин провел ладонью по выпуклым литерам.
«Свобода» в одном коробе.
«Равенство» — в другом.
И короткая харя крупнокалиберного «Братства».
Мир уверенно продолжал сходить с ума.
Домой Урфин вернулся в третьем часу ночи. Он открыл дверь тихо, но Гавин — все-таки на полу улегся, стервец, — услышал. У парня слишком чуткий сон, чтобы это было нормальным. Он сел и взглядом указал на кресло.
Тисса спала, закутавшись в белые меха, обняв их, словно подушку. Белый кокон, из которого только и выглядывают, что макушка да тонкие руки.
— Иди отдыхай, — сказал Урфин одними губами. — Я сам.
Гавин кивнул. Передвигался он по-кошачьи бесшумно. Вот не то, чтобы эти умения были не по нраву Урфину, скорее уж заставляли задуматься, по какой это причине они появились. И результат раздумий вызывал неизменное глухое бешенство.
Но сейчас Урфин не мог злиться.
Девочка оказалась совсем легкой. И проснуться она не проснулась, только замурлыкала что-то ласковое, отчего на душе стало совсем уж хорошо.
От ее волос пахло земляникой. Он тысячу лет не ел земляники… некогда было. Всегда некогда.
И Урфин, положив Тиссу на кровать, позволил себе сделать то, что хотелось — вытащил желтую ленточку из косы. Она и вправду выскользнула легко, словно поддаваясь. Коса рассыпалась — не без помощи Урфина — на серебристые пряди, которые будто живые ласкали ладонь.
Если попросить отрезать одну… на память.
Откажет.
Возмутится, удивленно приподняв брови.
Или подчинится с молчаливой и такой раздражающей покорностью. И Урфин, вытащив нож, срезал локон. У Тиссы их много. Авось, не заметит.
Впрочем, помимо волос стояла другая, куда более деликатная и насущная проблема: спящих девушек Урфину раздевать не приходилось.
Тисса проснулась оттого, что с нее настойчиво пытались стянуть платье. Она моргнула, не понимая спросонья, где находится и что следует делать: возмутиться, испугаться или просто закричать. Но не успела ничего — рот закрыли.
— Тише, ребенок, — сказали ей на ухо шепотом, от которого стало совсем не по себе. — Это я.
— В-вы… в-вернулись?
— Как видишь. Будь хорошей девочкой, подними руки…
— В-вы живы? — руки Тисса подняла, хотя и не успела сказать, что это платье снимается совсем не так — у тана имелись собственные представления. А еще изрядно силы.
Ткань жалобно затрещала.
— Что вы делаете?
— Только самые бестолковые дети ложатся спать в одежде, — с упреком произнес тан, кидая платье — порвалось или нет? — куда-то под кровать. — Больше так не делай. А теперь чулки…
— Я не буду спать здесь! Я пойду…
Подняться ей не позволили. Их Сиятельство перекинули через Тиссу руку и прижали к себе.
— Ребенок. Сейчас три часа ночи. И ты никуда не пойдешь. Ты сейчас ляжешь в постель и будешь спать. Хорошо. Крепко. С разноцветными снами. А завтра мы вместе пойдем. И я сам все объясню Изольде. Она не будет тебя ругать. Тебя — точно не будет.
— А вас?
— А меня будет. Возможно, все-таки сломает нос, как обещала.
Леди Изольда — нежная и хрупкая! Зачем про нее такое говорить?
— Тисса, — когда тан говорил шепотом, то от голоса его — или от дыхания? Ему нарочно надо наклоняться настолько близко — по коже бежали мурашки. — Если я и дальше буду тебя раздевать сам, то до сна дело может и не дойти.
— Почему?
— Потому что.
Как-то это угрожающе было сказано, хотя все равно не понятно. И пальцы тана, словно невзначай коснувшись щиколотки, двинулись выше, по шву чулка. Медленно так двинулись.
— Я щекотки боюсь, — на всякий случай предупредила Тисса, испытывая огромнейшее желание спрятать ногу под одеяло. Обе ноги.
И руки тоже.
— А разве щекотно?
Ну вот зачем говорить ей в шею? Или не говорить… нет, лучше пусть говорит, чем целует. Хотя неприятно не было. Скорее уж любопытно очень.
— Вы меня домогаетесь?
В этом Тисса была почти уверена. Тем более что пальцы добрались до подвязки и теперь очень осторожно, бережно потянули вниз. Шелк соскальзывал, и случайные прикосновения к коже вызывали совсем не те ощущения, которые положено испытывать приличной девушке в подобной ситуации.
— Еще нет, но скоро начну, — а голос у него изменился как-то. — И что, ни слез, ни обмороков?
Насмехается? Как будто не знает…
— Вы… вы вправе поступать так, как считаете нужным.
Он вдруг отстранился — резко, Тисса едва не упала на спину — и, вручив чулок, велел:
— Умеешь ты осадить. Дальше — сама. Чтобы когда вернусь, ты лежала в кровати и, желательно, спала.
— Я вас обидела?
— Нет, ребенок. Это скорее я тебя обидеть могу. А мне бы не хотелось.
Тисса опять ничего не поняла, но на всякий случай кивнула. И когда тан ушел — вот что она такого сделала, чтобы его разозлить? — стянула несчастный чулок. Почему-то хотелось плакать, но слезы в данный момент были совершенно неуместны.
А волосы растрепались.
И ленточка потерялась.
Из-за ленточки сейчас расстраиваться глупо — наименьшая из ее проблем, — но Тисса все равно расстроилась и до крови почти губу прикусила. Вот почему с ней всегда происходят какие-то несуразицы?
Ленточка отыскалась на кровати.
Если велено спать, то следует спать. Вот только волосы заплести, а то утром не расчешешь… про утро вообще лучше не думать. Будет стыдно.
Уже стыдно.
А к завтрашнему вечеру… об этом лучше не думать. Все равно ничего уже не изменить.
Забравшись под одеяло, Тисса свернулась калачиком и закрыла глаза. Если заснуть не выйдет, то она хотя бы притворится. Она лежала, лежала и действительно почти уже задремывать начала, когда вернулся тан. Он лег рядом и, обняв, тихо спросил:
— Спишь?
— Нет, — честно ответила Тисса.
— Зря.
Она не нарочно. И постарается исправить, но сон опять ушел, а молчать было невыносимо.
— А тот корабль… вы успели?
— Успел. Я боялся, что они снимутся с якоря раньше, чем мы известим прибрежную стражу. Но выяснилось, что барк простоял бы еще несколько дней. И в принципе, можно было бы не спешить. Зачем ты опять косу заплела?
