Ох, от таких разговоров Тисса совсем аппетит потеряла.
Ну почти совсем.
— Только здешний народец себе на уме. Сами на рожон не полезут по-за чужого дядьку. А вот если полыхнеть вдруг, тогда да…
— Ясно.
Урфин посмотрел на Тиссу и вздохнул, ему явно не хотелось говорить при ней то, что он должен был сказать.
— Передай… добрым людям, что если говорунов станет меньше, лэрды будут благодарны. Одна больная голова много здоровых сбережет.
Гнилозубый важно кивнул и поинтересовался:
— А с бумажками чего?
— Какими?
— Которые энти носют. Вона, — он вытащил из рукава мятый листок. — Мне дали, велели, чтоб в комнатах оставлял. И так давал читать, кому охота.
Листок Урфин разгладил, пробежался по строкам и убрал в карман.
— Жги. А тех, кто эти глупости разносит, учи. Но аккуратно. Не надо лишнего внимания. И еще, передай, что там, где эти бумаги печатают, немалые деньги крутятся. И если вдруг хорошим людям понадобится эти деньги на какое другое дело использовать, то лэрды с пониманием отнесутся к… уменьшению количества типографий.
— Так эт… ежель полыхнеть?
— Будете работать, тогда и не полыхнеть. Что меня видел — забудь. Так оно спокойней будет. Ясно?
И когда спустя семь дней в гостином доме появится гонец с печатью и бумагой, в которой будет изложено, что Высокий Совет разыскивает мормэра Урфина Дохерти по обвинению в измене и покушению на жизнь лорда-протектора, Завихряй совет вспомнит.
Он гонца накормит, напоит и теплую бабу подсунет, которая обо всем и выспросит подробненько. А на следующий день выпроводит на тракт, пожелавши удачи. Конечно, награда за поимку государственного преступника обещана немалая, и шевельнется в душе жадность, да только Завихряй ее удавит. К деньгам? Нет, длинный язык к петле приведет. Если не стража вздернет, чтоб не делиться, то лэрд отыщет… или другие. Говорливых нигде не любят.
Потому и будет Завихряй молчать.
И человека с серой сумой, набитой бумагами, встретит, как дорогого гостя… и не удивится внезапному того исчезновению из надежной, запертой комнаты. В жизни всякое бывает.
День второй.
От первого отличается мало. Разве что с визитом к Нашей Светлости никто не стремится. Ультиматум озвучен и переговоры возобновятся лишь тогда, когда Наша Светлость изъявит желание ультиматум принять.
А она не изъявит.
Фаворитка, значит?
Титул. Положение. И содержание за счет бюджета?
Свобода действий.
В установленных Советом рамках.
Они и вправду думают, что я соглашусь?
Новости приносит Сержант. Они неутешительны.
Совет большинством голосов принял резолюцию о введении особого положения. И передаче власти Совету. Дару надлежит подчиниться и сложить оружие. Передать Нашу Светлость под опеку Совета.
— Гарнизон колеблется, — Сержант не имеет привычки расхаживать, напротив, он двигается мало, словно экономя силы. Знаю, что за последние двое суток он не спал и спать не собирается.
И не из-за занятости.
— Городская стража не подчиняется Совету, а Гильдии на нашей стороне. Пока. Они не настолько хорошо знакомы со мной, чтобы доверять.
— Мы должны выйти к людям, — я все еще остаюсь при своем мнении, на которое, впрочем, Сержанту глубоко наплевать. — Я должна.
Только за пределы комнат меня не выпустят.
Кривая башня — та же тюрьма. И люди Сержанта имеют четкие инструкции. Я могу кричать, плакать, требовать, биться головой о стену… полагаю, добьюсь лишь того, что меня спеленают для пущей сохранности.
— Нет.
Какое это «нет» по счету? Сотое? Или больше?
— Люди — это толпа, — Сержант снисходит до объяснения. — Толпа слышит то, что хочет слышать. Сейчас она слышит, что ты виновна. Покажешься — разорвет.
Но есть же стража. Рыцари и…
— Кроме того, тебе не позволят дойти. У Совета достаточно сил, чтобы ввязаться в бой, и Кормак рискнет. Здесь ты в безопасности. За пределами Башни — нет.
И этого Сержанту достаточно, чтобы остальные аргументы он просто не слышал.
Я замолкаю, смотрю на него. Он на меня.
— Ты нашел Меррон?
— Нет.
— Ты искал?
— Нет.
— Ты должен хотя бы попытаться!
— Я должен сберечь тебя. Любой ценой. Мои желания ничего не значат. Как и твои.
Не следовало отворачиваться, но… я не понимаю! Как можно просто отступить, не попытавшись, не рискнув и… и это очень похоже на предательство, в котором я принимаю непосредственное участие.
Но в любом случае, не следовало отворачиваться.
Сержант сорвался.
— Повзрослейте уже! Оба! Дети, которые до взрослых игрушек добрались! Идеалисты. Все по себе… и чтобы руки чистые остались. Ничем и никем не жертвовать. Никого не бросить. Не предать. А так не бывает, леди, чтобы по жизни да в белом пройти… твой муж пытался быть добрым со всеми. Эти же считают доброту слабостью. Люди? Нет людей. Есть стая. Озверевшая. Готовая рвать любого, сама не понимая, зачем. Им плевать на закон, справедливость…
— Всем?
— Большинству. А кому не плевать, тот не выживет.
— Тогда какой смысл ради них чем-то жертвовать?
— Никакого, — он вцепился обеими руками в волосы. — Считай, голосом крови.
И о чем нам дальше говорить? О долге перед обществом или перед человеком, который не безразличен? Как там классики ставили вопрос? Все блага мира против детской слезы?
Меррон давно не ребенок.
Но ее ведь убьют, а я… я почти готова смириться.
— Кормак — человек практичный. Он не станет возиться с тем, кто не представляет интереса. Если я сумею убедить его, что Меррон мне безразлична, то она умрет быстро. В противном случае ее будут резать на куски у меня на глазах. Такой вот выбор.
У меня хватает сил посмотреть ему в глаза.
— Да, Иза, это предательство. И подлость. Но я никогда не стремился быть героем…
На третий день городская стража перешла под командование Совета. Вероятно, это было связано с созданием Нижней Палаты, куда вошли гильдийные старейшины и прочие уважаемые люди.
Народ получил право голоса.
И потребовал выдать Нашу Светлость.
Сержант отказался.
В Кривой башне остались люди Хендриксона и синие плащи. Дворцовая стража подчинилась воле лордов на четвертые сутки.
Пятые. Не то от напряжения, не то от страха — а я все-таки боюсь того, чем это противостояние закончится, — меня тошнит.
