— Я не ношу такое!
Покачнулся, точно потерял вдруг равновесие, но вдруг оказался рядом. Настолько рядом, что Меррон затошнило. Поднявшись на ноги, карто подцепил рубашку скрюченным пальцем и дернул.
Он и вправду разумен.
Демонстрирует силу.
Проводит твердым когтем по шее, и намек этот не понять невозможно.
— Я… я все поняла. Отойди. И отвернись, пожалуйста.
Отошел, но не отвернулся.
Одежда… это же ерунда. Замерзнуть она не замерзнет. От голода умереть тоже не дадут. И значит, в какой-то мере жизнь удалась. А что в широченных штанах из тонкой ткани и маечке, которая едва-едва грудь прикрывает, Меррон неуютно, так это мелочи.
Она кое-как завернулась в длинное полотнище густого лилового оттенка.
А туфли без задников, но с закрученными носами, и вовсе хороши. Конечно, в таких только по шатру и гулять, но Меррон дальше и не надо.
— Доволен?
Определенно был доволен, оскалился и язык в ноздрю засунул, небось, одобрение выражая. Но главное, что из шатра убрался вместе со старой одеждой. Хорошо, что нож Меррон переложила под подушки. Карто не заметил? Вряд ли, скорее не придал значения.
Меррон легла и, подтянув ноги к груди, обняла колени.
Не стоит думать о том, что может случиться… а о чем тогда? О чем-нибудь приятном.
О доме, например.
…какой у протектора может быть дом? Не тот, в котором ей было бы уютно. Меррон представляла себе обыкновенный, небольшой, но чтобы сад и яблони, и растреклятые розы, до которых у нее вечно руки не доходили, и чтобы в саду беседка стояла, белая… летом в беседке самое то — чай пить, с медом, орехами и пряниками.
Чушь какая.
Что она о протекторах знает? Ничего. Но вряд ли они станут чаи в беседках распивать. Да и сама она не годится на роль жены. Нужна леди, а Меррон… из нее не получится. Вообще, если разобраться, она давным-давно мертва и похоронена. Не лучше ли для Дара будет не возвращаться? В мире множество женщин. Красивых. Умных. Чтобы манеры и характер, как в тетиной книге написано — чтобы прелесть ума, тонкий склад души и несомненное глубокое уважение к супругу. Еще, кажется, про добродетельность упоминалась вместе с благовоспитанностью. А Меррон вести себя не умеет. И вечно злится без причины.
Она уснула, прикусив ладонь, чтобы не разреветься от жалости к себе…
Сон не принес облегчения. Стало хуже.
И день тянулся неимоверно долго.
Следующий за ним — еще дольше…
…и потом тоже.
Меррон устала отмечать дни, завязывая узелки на шелковой веревке. Каждый новый пугал тем, что вот сегодня Харшал поймет, что за ней не вернутся.
Что тогда?
И нож, который Меррон носила с собой, уже не скрывая — в нынешнем ее наряде было сложно что-то скрыть — подсказывал выход. Больно не будет… будет, но не настолько, чтобы не выдержать. Все лучше, чем нежитью становиться.
Вот только решимости не хватало.
Когда узелков стало много — Меррон не желала считать их, на лагерь напали…
Ее разбудил шорох. Спала Меррон чутко, иррационально надеясь, что, если вдруг за ней придут, то успеет ударить себя ножом.
Шелковый полог пробила стрела с огненным хвостом, она уткнулась в подушку, и подушка вспыхнула. Рассыпались искры, оставляя ожоги на белом ковре. И тонкие плети пламени поползли по стенам шатра.
Снаружи доносились крики, вой, лязг какой-то и вовсе непонятный грохот. Горели повозки и самый дальний из шатров, тот, в котором Харшал больше всего времени проводил. Мелькали тени, лошадей, людей и нелюдей. Стрелы полосовали ночь. Что-то хрустело… ломалось…
…Харшал разозлится.
И примет решение. А значит, нет смысла ждать. Если добраться до лошади… а на лошади — до границы… если хоть немного повезет…
Немного: она добралась до коновязи. Навес пылал. Визжали ошалевшие лошади, на спины которых сыпались искры и горящая солома.
— Ну надо же, какая встреча!
Этот голос Меррон узнала бы из многих.
— А ты изменился…
Обернуться не позволили. Ударили сзади. Больно.
И темно.
Только слышно, как хрипят, силясь вырваться, кони… а потом совсем уже ничего не слышно.
Дядя сразу все понял, наверное, он давно ждал, с той самой встречи в Городе, которая случилась после свадьбы. И теперь испытывал не страх, хотя ему было чего бояться, но несказанное облегчение.
Отпустив сиделку, Кайя прикрыл дверь.
Вот и что ему делать?
— Мне бы следовало воспользоваться случаем и красиво помереть, — Магнус с трудом подтянулся и сел, опираясь на пуховые подушки.
Он стар. Изможден.
И на него не получается злиться. Ненавидеть. Таить злобу.
— Ты достаточно здоров? — Кайя неуютно. Он не хочет быть здесь, и не может отделаться от мысли о том, что снова оставил Изольду.
Если вернуться к ней… отложить разговор на день. Или два. Все равно ничего не изменишь.
Трусость.
— Смотря для чего. Чтобы не помереть — пожалуй. Чтобы жить… спрашивай. Врать не стану. Не потому, что ты узнаешь. Просто не стану. Только сядь. Не могу, когда ты так маячишь.
Кайя подчинился. Табурет сиделки под его весом заскрипел, но выдержал. Что до вопросов, то ему важен один:
— Почему?
Дядя думал минуту или две. Наверняка, он имел готовый ответ, он ведь уже отвечал на вопрос, пусть в собственных мыслях, оправдываясь или отрицая, доказывая, что имел право поступать так, как считал нужным, что не желал зла и…
— Они предложили ее вернуть. Посредник вышел на меня еще в Городе…
Магнус закашлялся. Ему тяжело сидеть: раны не настолько затянулись, чтобы не причинять боли, но ведь не ляжет. Гордость и глупость — почти синонимы.
— Он показал мне запись… сказал, что Хаот усовершенствовал технологию. Полная реконструкция. Полное соответствие. Я не знаю, где они взяли образец, но… это была она. Ты вряд ли ее помнишь, хотя… Изольда на нее похожа. И Аннет. Не замечал?
— Нет.
Руки Магнуса покрыты шрамами, свежими, розовыми, чем-то напоминающими жирных червей, что присосались к коже, и старыми.
— Похожа… у нашей линии устойчивые предпочтения. И тем больнее видеть. Со временем легче не становится. Каждый день как проклятие… когда спишь, еще ничего. А проснулся и сразу понимаешь, что ее нет. Навсегда нет. Безвозвратно.
Пожалуй, Кайя понимал его. Почти. У него оставалась надежда, тонкая, с волос, но все же. А вот чтобы безвозвратно… темнота слишком близко, чтобы о таком думать.
