Меррон среди них не было.
— Они балуют своих жен и дочерей, тогда как ваши дети нуждаются в самом необходимом…
Меррон была дальше.
И Сержант оставил говорившим речи.
— …я прошу лишь о поддержке. Дайте мне стать вашим голосом в Городском Совете, и я добьюсь, чтобы вы были услышаны!
Дом на берегу моря. Небольшой. Аккуратный. С красной черепицей на крыше. И трубой, из которой сочилась тонкая струйка дыма. Сад под снегом. Виноградная лоза.
Окна затянуты инеем.
До двери — старый добрый дуб на тяжелых завесах и бронзовое кольцо-молоток — едва ли десяток шагов. Всего-то и надо — подняться на крыльцо в три ступени. И постучать.
Откроют.
А дальше что?
Теплая встреча? Сомнительно.
Он давал клятву защищать, но не исполнил. Не потому, что не сумел — не попробовал даже. Разменял на мир, который трещит по швам.
Предательство? Да.
Оправдываться? Сержант не умеет. И что остается? Или презрение, которое он заслужил. Или жалость, что хуже презрения. Или отвращение.
Тогда какой смысл?
Он стоял у ограды до сумерек, не боясь быть замеченным. Ждал. Дождался.
Узнал сразу, несмотря на темноту и расстояние. На нелепую одежду — зачем ей эта безразмерная шуба из летнего линялого волка? И высокая шапка-колпак, которая съезжает на глаза. Валенки тоже забавные, большие слишком. У нее же ножка узкая, а эти — растоптаны. И Меррон не идет — едет, как на лыжах.
К морю.
Села на перевернутую лодку, подперла подбородок рукой и смотрит.
Она за морем. Сержант — за ней.
Он научился держаться в тени, только Меррон все равно что-то слышала, оборачивалась, застывала настороженная, пытаясь высмотреть его. Не выходило. Разочаровывалась. Вздыхала.
Она носила мужскую одежду, и та ей шла больше женской.
Она взяла себе другое имя.
Спряталась.
Не от Сержанта. Иногда он позволял себе подходить ближе, настолько, чтобы ощутить ее запах. Как-то, в рыночной толпе, получилось коснуться жесткого меха.
Не стоило рисковать.
Увидит — прогонит.
У нее собственная жизнь, где Сержанту нет места. Город. Дом. Люди, которые приходят к Меррон. Ее ценят. О ней говорят, что молодой доктор ничуть не хуже старого, которому пришлось уехать. И надо бы сделать так, чтобы молодой остался. Где еще доктора найти? Потому и подкармливают. Сватают, подбирая невесту из окрестных девиц. И тогда Сержант испытывает приступы необъяснимой злости.
Хорошо, получается себя сдерживать.
Он постепенно приживался в Краухольде, благо, город имел изрядно закоулков, где мог бы укрыться бродяга. Но Сержанту не хотелось выпускать дом из виду, поэтому он, промучившись сомнениями сутки, пробрался-таки на чердак.
Первую ночь провел без сна, ожидая, что вот-вот будет раскрыт. Вторую — дремал вполглаза, прислушиваясь ко всему, что происходит в доме. Затем как-то и привык. Научился быть тенью.
Дом она покидала редко.
Чаще приходили к ней, но если уж покидала, то Сержант мучился, ходил по чердаку, не находя себе места, пока она не возвращалась. Шаги выдавали ее настроение. Все чаще — тяжелое, муторное. И Сержанта тянуло спуститься, успокоить.
Останавливало понимание, что его помощь — это совершенно лишнее.
Не следует желать большего, чем уже имеет.
Раз в неделю он уходил сам. Мылся — море было открыто, а берег безлюден. Стирал одежду, которая высыхала на нем, благо, чувствительность к холоду снизилась до минимума. Искал еду. С каждым разом становилось все сложнее. Краухольд менялся.
Людей становилось больше.
Сюда бежали, надеясь, что невысокие городские стены защитят от неведомой пока напасти. Сюда шли, пытаясь влиться в ряды народного ополчения. Сюда направляли, усиливая позиции…
Но город кое-как справлялся.
Вот только еду давали по карточкам. Или продавали на рынке из-под прилавка. Деньги у Сержанта имелись. Он покупал муку и жир — смешать, добавить кипятка и получится довольно сытно. Хватит, чтобы отогнать голод. Гречишный мед — Меррон. Ему не нравилось, что она начала кашлять.
Для нее же — яйца.
И свежая рыба, когда получалось поймать.
Подарки от благодарных пациентов, переданные через третьи руки. Верила ли? Главное, что принимала.
Эта жизнь даже нравилась Сержанту размеренностью. Жаль, что долго ей не продлиться.
Трижды заглядывал парень с площади, о чем-то говорил с Меррон, но подслушать не получалось. И Сержант едва сдерживал глухую беспричинную ненависть. Он не желал видеть этого человека рядом со своей женщиной. Трижды решался убить. Трижды останавливало то, что эти разговоры явно приходились Меррон не по душе. Она долго не могла успокоиться, расхаживала по комнате, бормоча что-то себе под нос.
А весной в городе торжественно открыли госпиталь.
Тогда же объявили о создании Первой Народной Республики: далекий от Краухольда Город воспрял ото сна и разорвал многовековые оковы. Совет распущен, члены его предстанут перед судом. Власть перешла к Комитету защиты общества, что предвещает скорые перемены.
Порядок будет восстановлен. И справедливость.
Люди ликовали.
Градоправитель добровольно сложил полномочия и, надев красный бант, объявил о первых всенародных выборах. Каждый мужчина в возрасте от двадцати пяти лет, проживающий в Краухольде и владеющий имуществом не менее, чем на десять серебряных талеров, имеет право избирать и быть избранным в Краухольдский Комитет.
О выборах писала и местная газетенка.
На последней странице печатали имена приговоренных. Никого из тех, о ком бы Сержант сожалел, не было. Впрочем, он мало о ком сожалел бы.
…а в госпитале появились первые пациенты. Обожженные. Обмороженные. Или отравившиеся гнилым зерном. Теперь Меррон чаще уходила из дому, и Сержант провожал ее до серого низкого строения, бывшего сарая, в котором ныне стояли деревянные кровати. На кроватях не было ни матрасов, ни белья. А укрывались те, кому случалось в госпиталь попасть, собственным тряпьем.
Топили здесь слабо.
Зато кормили той же запаренной мукой. Это было больше, чем могли позволить себе многие.
Докторов было трое. И Меррон. Она держалась наособицу, предпочитая уделять время немногочисленным пока пациентам. Каждую четвертую ночь она оставалась при госпитале, в крохотной пристройке, куда только и влезал, что топчан да тумба.
Раненых привезли в середине весны: Протекторат отказывался перерождаться в Республику.
Началась война.
