Вонь.
…так пахнет на мясном рынке в жаркий день, ближе к полудню, когда и свежее мясо начинает портиться.
Скользко. Урфин крепко держит, не позволяя оступиться. А я не хочу думать, по чем ступаю.
Звуки. Скрежет. Скрип какой-то. Плач и шелест.
— Мы уже почти на месте. Потерпи.
Ступеньки, которые кажутся бесконечными, но мне, наконец, позволено избавиться от плаща. И Урфин подает свечу на серебряном подсвечнике-блюде.
— Что там было? — голос звучит хрипло.
— Мертвецкая, — после секундной паузы ответил он. — Под открытым небом теперь… но среди мертвецов нас не станут искать. Я знаю это место.
Мы спускаемся. И спускаемся. Ниже, ниже… наверное, так до самого центра мира дойдем.
— Старый город. Он горел. И были обвалы. Просто перестраивали, — Урфин говорит тихо, но здесь каждое слово звучит громче, чем наверху. — Здесь много тайных мест.
Коридор. И сводчатый потолок. Кладка древняя, заросшая известняковой корой. Сквозь нее просачивается вода и собирается мутным ручьем. Каждый шаг наш отзывается всхлипом.
Снова лестница. Путь наверх короче прежнего. И мы оказываемся в подвале, заставленном бочками. Я стучу по темному боку, убеждаясь, что бочки пусты.
— Контрабанду хранили, — объясняет Урфин. — Ну или прятали кого.
Имеется кровать, пусть и без матраса и белья, но всё удобства. Теплый плащ заменит и простыню, и одеяло. А Урфин, разломав бочку, складывает в каменном кольце костерок.
Ботинки можно будет просушить.
А связи нет… слишком глубоко под землей? Или покрытия нет? Но я ложусь, сворачиваюсь клубком и включаю запись нашей последней беседы.
Настюхин смех — лучшее лекарство.
Волосы отрастают и завиваются. А веснушки стали ярче…
…ресницы вот рыжие и короткие, как у Кайя.
…почему ты меня не слышишь?
Я снова задремываю — дорога обессиливает — и пропускаю появление Магнуса. С ним еще двое, а где остальные, мне знать не следует. Я и не спрашиваю.
Все равно.
Меня зовут к костру. И Урфин заставляет съесть кашу. Повар из него, честно говоря, отвратительный, и каша выходит клейкая, с твердыми комками, которые приходится долго и тщательно разжевывать. В последнее время я стала на редкость неприхотлива в еде.
— Завтра начинается суд, — молчание нарушил Магнус.
— Над кем?
— Над Кайя.
Я перестаю жевать. Мятеж. Революция. И суд. Над Кайя? И он позволит? Позволит. И приговор примет как данность.
— Иза, они не смогут его убить, — Урфин не позволяет миске выпасть из рук. — Попытаются, конечно, но не смогут.
…потому что он неуязвим?
Уязвим. Я помню. И ту ночь. И звук, который расколол небо. И то, как Кайя упал на меня. И его боль. И алое марево.
Его можно убить.
И если у них получится…
…пожалуйста, откликнись! Не смей и дальше от меня прятаться! Слышишь?
Слышит. Молчит.
Почему?
— Суд — это даже хорошо. Он будет открытым. Пустят всех… по билетам, — почему-то Урфин отводит взгляд. Небось, живо воспоминание совсем о другом судебном процессе.
Он каждый вечер пишет письма. Когда-нибудь, возможно, они дойдут до адресата, но важно не это, а робкая ниточка связи. И надежда на возвращение.
Я тоже хотела. Взяла бумагу. Перо и… поняла, что не представляю, что сказать.
— Мы подберемся ближе. Возможно…
…возможно, Кайя не отзывается, потому что не хочет меня видеть.
Но как бы там ни было, я использую этот шанс.
Встаем затемно.
Переодеваемся. Я не спрашиваю, откуда взялся этот наряд. Шерстяные чулки. Уродливое платье из серой ткани. Чепец, под который волосы убираю тщательно, закалываю булавками.
Урфин натирает мне лицо какой-то мутной жижей, от которой кожа идет пятнами.
— Извини, но женщине лучше не быть привлекательной, — остатки снадобья он втирает в руки.
Заматывает шею алой тряпкой.
Магнус в драном пиджаке поверх камзола смешон и уродлив. Он сбрил бороду, а на голову нацепил парик с длинными брылами. У него получается раствориться в толпе, которая тянется к Замку. Я же не узнаю Город. В нем и вправду нечем дышать. Канализация забита, и сточные воды разливаются по улицам лужами грязи. Смрад стоит невыносимый. И по примеру многих, я подымаю тряпку-шарф, закрывая лицо.
Но все равно, дышу ртом.
На мосту я едва не потерялась. Люди теснят друг друга, спеша пробиться к воротам: кто-то пустил слух, что билетов продано больше, чем есть мест и всех не пустят. И в какой-то миг толпа в едином порыве подается вперед. Кто-то падает. Кто-то кричит, тонко, сдавленно, но крик смолкает быстро.
— Я здесь, — Урфин держится рядом. И не только он. Меня окружают люди из охраны, еще мгновенье тому неотличимые от толпы. — Держись.
Держусь. Иду. Позволяю себя нести. Сквозь ворота. По парадной лестнице, мраморные плиты которой успели разбить. Зачем? Не понимаю.
Внутри тоже многое переменилось. Исчезли картины. И гобелены. Статуи. Шпалеры. Обои. Зеркала. Лепнина и та обвалилась кусками. И я трогаю стену, пытаясь утешить Замок — эти раны заживут.
Мне больно за мой разрушенный дом.
И за треснувший витраж… за стекла, которые выбили из рам. Сорванные шторы… а вот это черное пятно, словно от ожога. Я не боюсь выделиться: многие смотрят, трогают, отковыривают куски на память. Главное — слезы сдержать.
…Кайя, как ты мог такое позволить?
Наше место — на балконе, и не только наше. Здесь десятка два вмещается, люди толкают друг друга, кричат, огрызаются. Ссоры вспыхивают по пустяку.
Это тоже эхо?
Или они изначально такие?
Смеются. Визжат. Плюют. Сморкаются, вытирая сопли о балюстраду.
А зал Совета, измененный согласно новой моде — его нарядили в алых тонах Республики — наполняется зрителями. Скамейки стоят тесно, и узкий проход между ними становится лишь уже, когда появляется стража. Много железа. Оружие.
Кайя.
Его опутали цепями. Ошейник одели. И к скобам прикрепили пару железных штырей. Их держали особо доверенные лица, выбранные, видать, за физическую силу. Они и вправду — редкое явление — были выше и массивней Кайя. И к поручению отнеслись ответственно.
Я закрыла глаза.
Не могу смотреть на это.
Почему он позволяет? Цепи. Ошейник. Люди. Это же все — не преграда. Так почему же он позволяет?!
