Из истории рода Батори
Замок Шарвар, август 1614 года от Рождества Христова
— Дьёрдь, почему ты так печален? Почему, Дьёрдь? — Анна ластилась к любовнику, покрывала его тело поцелуями, игриво трепала седую бороду, тонкой змейкою свивалась у груди. — Или больше не хочешь меня, Дьёрдь? Посмотри, это же я. Я все так же красива и молода…
Он молча смотрел в потолок. Больше не трогала его ни прелесть Анны, ни сходство ее с матерью.
— А ведь ты был моим первым мужчиной, Дьёрдь… — мечтательно проговорила Анна. — Как же я тебя любила…
Тринадцать лет назад. Спутался. Извелся от любви к Эржебете, от неутоленного желания. А тут — Анна, юная копия матери. И ведь правда любила, и сама пришла в его комнату, когда гостил он в Чахтице. Отдавалась пылко, страстно. У него и у самого голова кругом пошла — лицо Эржебеты, ее тело. Держать в объятиях свою любовь, только шестнадцатилетнюю, такую, какой увидел ее впервые, — это ли не счастье?
Он тогда словно обезумел, осторожность потерял. Сам по ночам ходил в комнату к Анне, закутавшись в черный плащ. Челядь его принимала то ли за дьявола, то ли за демона.
Потом, когда схлынули первые восторги, разглядел: не Эржебета. Слишком мила, добра, весела. Слишком проста. Да еще зеленоглаза…
А ему не хватало мрачности, холода, безумного блеска черных глаз. Казалось, Эржебета может дать что-то, чего нет у других женщин. И он всю жизнь разгадывал эту загадку, да не выходило ничего.
Но Анну не бросил, даже после ее замужества они остались любовниками. Едва Николас Зриньи отправлялся по торговым делам, его жена перебиралась в гости к «дядюшке Дьёрдю».
Замена, подделка… лучше, чем ничего. Да и любовь Анны — искренняя, нерассуждающая — подкупала, очаровывала, оглушала. Даже потом, когда женился сам, не оставил любовницу. Молодая жена нехотя дарила ласку, Анна — обжигала страстью. Так и жил — делил себя между женщиной с именем любимой и женщиной с ее лицом. Между двумя подделками.
Только вот после суда над Эржебетой больше ничего он не хотел ни от одной. Дьёрдь разом постарел, сделался ленив, скучен. И сейчас не желал отвечать на заигрывания молодой любовницы.
— Старый ты стал, Дьёрдь! — Анна капризно выпятила губы, шлепнула Турзо по объемистому животу, дернула за волосы на груди. — Вон какое брюхо наел! И волосы у тебя седые… там, где остались, на голове-то нет совсем.
— Отвяжись, — холодно сказал палатин. — Без тебя тошно.
Он сел, свесил ноги с кровати, коснулся пятками холодного пола. На обрюзгшем лице — выражение тревоги.
— Что случилось, милый?
Анна вскочила, обежала постель, присела на корточки, заглянула Дьёрдью в глаза. Надо было отдать ей должное: когда дело принимало серьезный оборот, все ее легкомыслие как рукой снимало. Она умела слушать, сочувствовать, а часто давала дельные советы. Анна была очень умна.
— Я могу помочь?
Взгляд ее был таким преданным, в глазах столько сочувствия, что Дьёрдь оттаял. Улыбнулся через силу:
— Нет, девочка. Чем тут поможешь? Сегодня получил письмо из Вены, от надежного человека. Император опять вспомнил о твоей матери. Послал нотариусов снова собирать показания. Хочет возобновить процесс. Если это случится, я уже буду не в силах остановить…
Анна посерьезнела, задумалась. Так и сидела в ногах любовника. Потом подняла на него взгляд:
— Ведь это будет процесс не только против матери? Против всех евангелистов, правильно?
— Да. Ты умница. И против вашего рода тоже. Я постарался избежать позора для Надашди и Батори. Но, боюсь, скоро все начнется сначала.
— А Церковь только того и ждет, — добавила Анна. — Они ведь не только евангелистов хотят опорочить, они на наши земли и деньги зарятся…
— Эржебета написала завещание, все оставила детям. Ничего святоши не получат! — сердито проговорил Дьёрдь.
— Только вот святые отцы все ходят в Чахтице, — прошептала Анна. — Все надеются, стервятники, что мама его перепишет. И тогда Пал, бедный мой мальчик, братец мой, сиротка, останется нищим…
— Все против нас, — вздохнул Дьёрдь. — Если Эржебету осудят и публично казнят, это станет началом войны в Венгрии…
Зеленые глаза наполнились слезами:
— И это опасно для тебя. Форгач спит и видит, как бы выгнать тебя да самому стать палатином Венгрии. Если вина матушки будет доказана, тебя обвинят в неправедном суде, и тогда… — Она заговорила быстро, горячо, сжимая ладонями колено Дьёрдя: — Позволь сказать, любимый. Ты только выслушай, хорошо? Мне трудно говорить это… она моя мать, и я люблю ее, какой бы она ни была. Но… она ведь больше не нужна? Если она умрет, это избавит от многих бед тебя, меня… Венгрию.
Дьёрдь и Анна проговорили до рассвета.
Утром Турзо вышел из опочивальни, призвал секретаря, вручил ему крошечный флакон черного стекла:
— Езжай в Чахтице, Петру.
Заводски, который привык улаживать «спорные» дела хозяина самыми разными способами, понятливо кивнул и вышел. Вскоре со двора раздался его голос, приказывающий седлать коня.
Замок Чахтице, август 1614 года от Рождества Христова
Теперь она старела — быстро, стремительно, словно наверстывая годы, украденные у молодости. В заключении были недоступны сырая говядина и свиная кровь, которыми Дарволия лечила у хозяйки болезнь малокровия. Не было и красной травы, которую мольфарка каждую весну собирала в глуши карпатского леса и варила из нее густой маслянистый багровый настой. Ванны из этого удивительного зелья помогали сохранить свежесть кожи.
Волосы поредели, кожа покрылась морщинами и коричневыми пятнами, стали шататься зубы. Но Эржебете было все равно. Она давно уже не смотрелась в зеркало, перестала интересоваться своей внешностью.
Она по-прежнему жила в своих покоях, только теперь, помимо двери, вход в них был забран еще и решеткой, а снаружи за графиней смотрел тюремщик.
Черный человек сделался ее постоянным компаньоном. Он проводил в комнате дни и ночи, и молитвы больше не отпугивали его.
— Стоило ли ломать судьбу? — единственный вопрос, который задавал Эржебете демон.
— Стоило, — всякий раз отвечала она.
— Но вместе со своею судьбой ты сломала множество других, — смеялся Черный человек. — И ты знаешь, кто теперь будет платить за твои грехи.
Эржебета молчала, ей нечего было возразить. Демон был прав, и это сводило ее с ума. Она то и дело вскакивала, принималась бегать по комнате. Вцеплялась в волосы, что-то бормотала, то молилась, то плакала, то вдруг начинала распевать церковные гимны. Рассудок ее все чаще заволакивался туманом безумия.
— А себя ломать не больно было? — говорил Черный человек.
И она соглашалась: больно. И сейчас больно. Потому что до сих пор ломала…
