И так она ему досадила, что, вместо того чтобы ответить ей одной из его сухих и убийственно едких фраз, секретом которых король владел в совершенстве, он показал себя полным нежного участия к супруге, несвойственного ему ранее:
– То была моя вина, мадам! Я не должен был просить вас в вашем положении ехать в Лион!
Тем вечером он попросил приготовить ему место в ее спальне и провел с ней всю ночь: флакон Базилио в очередной раз был пущен в ход, а Людовик XIII поутру не переставал улыбаться. На Совете он непререкаемо обосновал свое присутствие в армии надобностью предотвратить споры командиров и воспрепятствовать дезертирству. Люди страдали от тифа – в то время его называли холерой, – не признававшего никаких границ. Король пожелал перебраться в Сен-Жан-де-Морьен. Прозвучали возражения, мол, ему ни в коем случае не следует вступать на земли Италии, на что король заявил:
– Я это сделаю, даже если придется идти в одиночку, и никто не посмеет мне помешать.
Неуклюжий Марьяк накинулся на кардинала с обвинениями, мол, тот толкает короля к гибели, удовлетворяя при том лишь собственные амбиции. Совет закончился скандалом, а король отправился к стоявшим у границ войскам. В Касале дела были плохи: Туара выбивался из сил, а его противник Спинола агонизировал. В это время туда подоспел молодой Мазарини, и тринадцатого декабря ему удалось убедить противников заключить выгодное для всех перемирие. Тем временем повсюду, от Пьемонта до Лиона, свирепствовала чума. Существенно усилившееся окружение королевы-матери открыто обвиняло кардинал» в желании погубить короля, задерживая его в разоренной местности. Однако были и успехи: герцог де Ла Форс наголову разбил савойцев и в качестве трофеев захватил их знамена.
Обеспокоенный распространяющейся заразой, кардинал присоединился к вернувшемуся в Лион королю. Через своих шпионов он знал и об усталости короля, и о царящем в городе климате.
Казалось, в первую очередь нужно было бы положить конец дворцовым пересудам и разобраться с заговором. Но кардинал не успел ничего предпринять, как наступила неожиданная развязка.
В субботу двадцать первого сентября по окончании Совета, собравшегося у королевы-матери в аббатстве Эней, короля прохватил озноб, у него началась жуткая мигрень, которая переросла в лихорадку. Он сел в карету кардинала, затем на барке пересек Саону с тем, чтобы добраться до епископата, и там слег. Состояние его было крайне тяжелое. Началась череда кровопусканий и примочек, ничего, конечно же, не давших: Людовик XIII страдал если и не от тифа, то по крайней мере от сильнейшего приступа дизентерии. И в тот же час старательно изображая сочувствие, пряча неуместную радость, объединилась вся придворная клика. В окружении обеих королев тут же началось формирование правительства, потенциальную вдову выдавали замуж за мужниного брата и готовили отставку кардиналу. Одни требовали его ссылки, другие – заточения в Бастилию, кто-то предлагал без снисхождения казнить кардинала, а кто-то – поручить мушкетерам размозжить ему голову, как это недавно было проделано с Кончини.
Последнюю деталь Мария узнала от Габриэля де Мальвиля, которого с радостью признала среди караульной стражи епископства и по окончании дежурства утащила его в сады, растущие на берегах Саоны, успев при этом заметить, что де Мальвиля эта встреча не слишком обрадовала. К тому же он не дал ей времени на расспросы.
– Мадам герцогиня оказывает бедному солдату большую честь, понапрасну растрачивая на него свое время, которое могла бы использовать с большей для себя пользой.
Его тон уязвлял, ирония колола, и Мария не удержалась:
– Так-то после длительной разлуки вы меня встречаете! Черт вас побери, Мальвиль, не скажете ли вы, что с вами?
– Со мной? Ничего. Просто удивлен, что вы в этот час не с королевой-матерью и не радуетесь вместе с ней скорой смерти нашего великого короля, не готовите королеву для его никчемного брата и не отрезаете для себя жирный кусок! Вы уже высказали свое мнение о дальнейшей судьбе кардинала? Ссылка, смерть?
– Но король пока еще жив, не слишком ли все это преждевременно?
– Однако все в процессе подготовки, и вам ли не знать об этом лучше, чем мне?
– Ничего я не знаю, Мальвиль, кроме разве того, что вы нахал и совсем не знаете меня!
– Да ну? Разве не вы еще до событий в Нанте пытались похоронить короля, а вместо него дать нам жалкого труса без чести и совести? Вы и ваши друзья вскоре будете торжествовать, не отдавая себе, отчета в том, какую разруху вы оставите после себя. А я уеду к себе, и знаю, что я буду не один, кто поступит так же. Служить Гастону? Никогда!
Голос его гневно дрожал, в глазах стояли слезы. Мария была смущена и позабыла, что только что чуть было не разгневалась.
– Поверите вы в это или нет, не столь важно, но я думаю так же, как и вы, Габриэль! Это непристойное беспутство в то время, когда король борется со смертью, мне отвратительно. Бог знает, как я его не люблю, да и кардинала тоже, но последнему я обязана своим возвращением к королеве и…
– ..и за это вы ему признательны? – ухмыльнулся мушкетер.
– Может быть… Но все эти люди, заключившие союз против одного человека, когда король находится при смерти, отвратительны мне. Что касается королевы-матери, то не дай нам бог оказаться под ее правлением при посредничестве этого напыщенного глупца Марьяка…
Габриэль не скрыл своего удивления:
– Вот так новость! Вы, мадам, сочувствуете одиночеству человека, которого, как вы сами о том все время и заявляли, ненавидели? Никогда бы не поверил, что такое возможно…
– Я тоже, – предположила вслух Мария, сама не понимая, что заставило ее это сказать. Возможно, желание вновь обрести уважение этого прямого и бесхитростного человека, каким был давний ее паж. А может быть, дело было в том, что она не выносила Марьяка и ей стоило все большего труда сносить отвратительный характер Медичи, ее непомерное высокомерие. Мария, хотя до сих пор и испытывала некоторое удовольствие от противостояния королеве-матери, делала это лишь потому, что ей тягостно было видеть, как королева безвольно поддается этой старой мегере, которая никогда не делала для нее ничего хорошего.
В этот момент в конце аллеи вязов, стоящих вдоль берега реки, появился высокий мужчина в красном одеянии. Шел он медленно, с книгой в руке, может быть, с молитвенником. С приближением кардинала Мария смогла лучше разглядеть на его лице глубокие, не по возрасту, морщины. Он был бледен, с кругами от бессонницы под глазами, но стать оставалась гордой, спина прямой. Этот человек ясно сознавал грозящую ему опасность. Жизнь его держалась на угасающем дыхании другого человека – того, из дворца, однако у Марии возникло странное чувство: она была уверена, что для Ришелье вопрос жизни или смерти не был главным. Словно прочтя ее мысли, Мальвиль произнес:
– Завтра он может быть никем, а плоды всех его трудов будут брошены под ноги…
– Плоды его трудов? Сколь неподходящее слово для ненавистного политика.
