— Но я уже десять лет не играю в «лошадки»!
— Верно — поэтому и грибковая энцефалопатия у вас пока не развилась. Но есть следы существования патогенных молекул приона у вас в мозгу — они относятся к тем временам, когда вы были «лошадкой». И мы полагаем, что нормальная телепатия медленно повышает уровень патогенного приона в вашем мозгу.
— Что же в итоге случается с «лошадками»?
— Игра в «лошадки» гораздо более активный вид телепатии, поскольку предполагает взаимный обмен мыслями. Стоит только патогенному приону образоваться, он сразу превращает весь содержащийся в мозгу прион в болезнетворные молекулы, которые ведут к быстрой дегенерации тканей мозга, а следовательно, к смерти. «Лошадки» достигают порога сравнительно быстро, как правило, лет через пять. Наши модели показывают, что у обычных давних телепатов процесс длится намного дольше — но как долго, мы не знаем.
Интерн улыбается мне. Приятные новости, нечего сказать.
— Итак, мисс Шестал, мы должны задать вам несколько интимных вопросов, чтобы завершить исследование. — Интерн раскрывает свой автоблокнот, готовясь записывать.
— Вы сказали, что прекратили играть в «лошадки». Когда?
— Десять лет назад.
Интерн делает пометку в блокноте.
— Как долго вы занимались этим?
— Года два или три, — отвечаю я хриплым шепотом.
— Вы бы назвали себя, э-э… типичной «лошадкой»?
Невинный, казалось бы, вопрос, но оба смотрят на меня очень пристально. «Типичная» само по себе не значит ничего, но предполагает много.
Типичная лошадка. Тот пистолет сработал-таки в четвертый раз, десять лет спустя.
— Я зарабатывала на этом хорошие деньги, если вы о них.
Доктор и его ассистент переглядываются, как будто я сказала нечто очень важное. Видимо, так оно и есть. Доктор Николсон откашливается.
— Знаете, мы могли бы помочь вам.
— Правда? Как?
— Вы ведь знаете, что такое «маска»?
— Конечно.
— Мы могли бы назначить вам аналог этого средства, подавляющий приемные функции так же, как «маска» подавляет передающие. Ограничивающий электрическую активность вашего мозга, замедляющий процесс. Средство называется «ситоген».
— Значит, оно блокирует телепатию.
— Совершенно верно.
— И как часто мне следует его принимать? — Как низко мне придется пасть?
Они снова переглядываются.
— Моделирование дает не слишком верный прогноз. Слишком много неизвестных, слишком много вариантов.
Но в голове у него я читаю:
<три года в «лошадках», десять лет телепатии, скорее всего, близка к концу>
Я киваю, и доктор с интерном направляются к двери, делая пометки в своих блокнотах. Интерн оставляет за собой шальную мысль:
<интересно, она до сих пор «лошадка» или нет?>
И пульс у него учащается. Мои взгляды на первородный грех остаются неизменными.
Деррик Трент пробирается ко мне в палату позднее, когда я пытаюсь уснуть.
— Джен? — тихо и нежно произносит он.
— Я не сплю, кончай шептать.
— Я хотел только посмотреть, как ты тут.
Я молча смотрю на него. Десять лет назад он вклинился между мной и Демарш, приняв удар на себя, а ворота уже открылись и варвары вторглись в мой мозг.
— Неважно, если верить докторам. Он смотрит на свои ботинки.
<у меня есть деньги, я мог бы позаботиться о тебе>
— Как позаботиться, Деррик?
— Ну… не знаю. Врешь. Все ты знаешь.
— Николсон задал мне интересный вопрос.
— Да ну? — поднимает взор Деррик.
— Он спросил, почему я занялась расследованием убийств.
Мне нужна была защита от Демарш. Деррик был при мне неотлучно, он помог мне наладить жизнь, ввел меня в свою среду, уговорил испытать мои новые способности. Работа пришлась мне по вкусу. Мне стало нравиться бывать на месте преступления, носить пистолет.
Мне было приятно чувствовать себя защищенной и благодарить Бога за то, что очередной бедолага, лежащий в луже собственных нечистот и крови, — это не я.
— У тебя это хорошо получается, Джен, — только и может ответить Деррик.
— Ага. — Первое время моей работы в департаменте он держался в стороне. Не хотел, чтобы меня считали его протеже, хотя и замолвил за меня словечко всем нужным людям. В те первые годы я часто улавливала, что обо мне думают как о «девушке Трента», но постепенно платежные чеки приучили меня не придавать этому значения. Потом мы все чаще стали работать вместе, пока я в конце концов действительно не стала его «девушкой». Девушкой неприкосновенной, хотя он желал меня все эти годы, принадлежащей ему лишь в качестве постоянного и единственного напарника. Я занималась, конечно, не только его делами — девушке надо работать. Деррик тоже не всегда работал со мной, но наши карьеры имели прочную взаимосвязь.
Что до той ночи в «Раю», я не знаю, благодарить его за это или нет.
Сегодня меня выписали. Левая рука, обернутая в неопрен, все еще висит на перевязи — слава Богу, что стреляю я не ей. (Я даже однорукая могу шлепнуть кого надо с пятидесяти футов при крепком ветре. Туг все дело в запястье.) По настоянию Деррика меня сопровождает полицейский в машине соответствующей расцветки. Вообще-то Деррик сам хотел отвезти меня домой, надеясь, что с помощью «маски» уломает меня и я позволю ему остаться.
Я оставляю своего опекуна у подъезда своей привилегированной резиденции и здороваюсь с искином-привратником. Это не такая классная модель, как Дидс, — он умет только отличать тех, кто имеет право здесь находиться, от тех, кому здесь делать нечего, и обладает достаточной огневой мощью, чтобы отражать нежеланных гостей. Поднимаюсь лифтом на свой двадцать третий этаж, как всегда думая о том, почему обречена жить в давно и безвозвратно ушедшей эпохе.
Я выхожу, и внезапная паника окатывает меня пенной волной. Что-то здесь не так. В воздухе висит запах падали — слабый, поскольку вентиляция работает на совесть.
С моей дверью что-то неладно. Она наполовину сорвана с петель и скошена вовнутрь. На людях подключаться неприлично, но здесь никого, и я втыкаю контакты, чтобы выйти на связь с Диди, где бы она ни была — в офисе или нет — и чем бы ни занималась.
<да, босс>, — успокоительно раздается в голове.
<вызови полицию, свяжись с офицером, который только что провожал меня домой>
<что случилось?>
<дверь взломана>
<взяли что-нибудь?>
<не знаю, еще не входила>
