«Это еще что за пионерлагерь?» – Егор подался вперед, отвел в сторону гибкую ветку. Дерн под ногами пополз вниз, Егор оступился и вывалился из орешника на поляну, рванул правее, к ближайшей постройке. За спиной раздался шорох и треск, Егор обернулся и еле-еле успел отскочить в сторону, наступил на угли. И еще на что-то – твердое и скользкое, оступился, едва не упал. Посмотрел себе под ноги и на мгновение растерялся, не понял сначала, что это. Сознание отказывалось принять то, что видели глаза, – полуобгоревший труп в костре и белые, с налетом золы обнаженные кости, на них отчетливо видны следы колотых и резаных ран, часть костей переломана сильными ударами.
Егор до крови прикусил губу, перепрыгнул через костер и снова с трудом удержался на ногах – в голову, в лоб над правым глазом врезалось что-то тяжелое и острое. Егор почувствовал, как кровь стекает на бровь, капает на переносицу. Вытирать ее некогда, уродливые молчаливые существа лезли на звуки выстрелов изо всех щелей. Ни одна тварь не попыталась спрятаться или убежать, они лезли под пули и умирали по очереди. Времени задуматься над таким поведением существ у Егора не было, сейчас важно только одно – прикончить их всех и проследить, чтобы никто не ушел. А они и не собирались спасаться бегством, выползали из хибар, как опарыши из сгнившей туши, Егор едва не задыхался от жуткой вони. Под выстрелом упал последний, но умер не сразу – пуля попала ему в живот. Егор зажал нос, переступил через полудохлую тварь, заглянул через дверь в постройку. Внутри куча тряпья, матрасы, одеяла, разнообразная одежда, и почти все обгоревшее, рваное. И никого – Егор прошел хибару насквозь, вышиб ногой деревянный щит в торце. Все сооружение закачалось и частично обрушилось, придавило собой лежащего на пороге. Тот завыл, проорал что-то нечленораздельное, но Егор уже шел дальше, к следующему строению. Внутри та же картина, только шевелится груда тряпья в самом темном углу. Егор шагнул туда, отшвырнул тряпки и выволок человека на свет. Тот пищал жалобно, словно молил о чем-то.
Егор бросил его на землю, остановился рядом, рассматривал пойманного. Возраст непонятный – может быть и двадцать пять, а может, и сорок лет. Лысый, редкая поросль осталась только над висками и по затылку, лицо грязное, заросшее, перекошенное, зубы через один. Рот разинут, существо то ли улыбается, то ли скалится – непонятно, на подбородок стекают слюни. Но не двигается, следит за каждым движением Егора и скулит непрерывно и тонко, вернее, воет. Взгляд больного человека – зрачки расширены, блуждают хаотично, в какой-то миг Егору показалось, что человек смотрит в обе стороны одновременно. «Сумасшедшие, психи. Из дурдома», – пришла, наконец, догадка. Конечно, они и одеты все одинаково – однотипные халаты, на ногах то ли тапки, то ли галоши – не разберешь. Шизофреники, буйные, социально опасные, они оказались предоставлены сами себе. Персонал дурки сбежал, бросив подопечных, и те быстро сообразили, что единственный для них способ выжить – это стать падальщиками, поедать трупы себе подобных. Сначала убитых, потом сообразили, что можно переключиться на детей – с ними легче справиться. Хорошо, Пашке тогда ума хватило удрать и увести с собой Лизку. А тем, из «Пассата», было уже все равно, когда за ними пришли из леса…
Слишком тонка, почти невидима грань, и ее легко переходит обезумевший от голода человек. При выборе умереть или съесть себе подобного большинство здоровых людей задумываться не будут, что уж говорить об этих… Но главный ужас не в том, что откажут морально-этические установки – они просто не подлежат восстановлению. У человеческого организма довольно странная реакция на человеческий же белок, даже расщепленный в процессе пищеварения. Периодическое поедание человечины приводит к необратимым изменениям в физиологии и нервной деятельности, а месяца через два-три наступает полная деградация личности. Начав жрать труп врага, каннибал закончит убийством собственной матери или ребенка. Даже в том случае, если в свободном доступе будет другая, «человеческая» еда. Да еще и прионные инфекции, связанные с каннибализмом, они вызывают тяжелые поражения нервной системы и головного мозга. Одна «смеющаяся смерть» чего стоит…
Последнее оставшееся в живых существо пыталось подняться на ноги, бормотало что-то себе под нос, но Егор не замечал вокруг себя ничего. Там, рядом с фанерным щитом стены сарая, лежало что-то, укрытое тряпьем, – длинное, неподвижное. «Потом», – Егор медленно развернулся, забросил «укорот» за спину, подошел к сидящему на земле существу. Оно подняло голову, снова оскалилось щербатой пастью, провыло-пролаяло то ли приветствие, то ли ругательство.
– Сдохни, – негромко ответил ему Егор и ударил монстра ногой в живот, потом по голове, потом еще куда-то – бил наугад, не глядя. Существо сначала орало, пыталось отползти, потом выло и наконец затихло, но Егор этого не слышал. Он остановился только тогда, когда понял, что сил уже нет, и едва не падал от изнеможения. Лежащая перед ним тварь давно сдохла – последние несколько минут он избивал уже труп. Егор отвернулся, обошел поле боя, пересчитал убитых – рядом с дымящимся костром остались лежать одиннадцать человек. И тот, в костре, и еще один, накрытый тряпьем за стеной хибары… Егор прислонился спиной к стволу ольхи, несколько раз глубоко вдохнул холодный воздух, сделал несколько шагов в сторону. Он шел наугад, пока не очнулся от боли и солоноватого привкуса во рту. Он ничего не почувствовал, когда прокусил губу, ощутил боль только сейчас. И еще на переносице – одна тварь успела швырнуть в него разбитой бутылкой, Егор видел ее, когда осматривал место побоища. Провел ладонью по лицу, вытер окровавленные пальцы о кору дерева. И только сейчас заметил, что повалил густой снег, за пеленой из тяжелых влажных хлопьев не видно ни неба, ни земли. И вокруг ни звука, ветер остался в поле, здесь он качает только верхушки деревьев, а с ветвей падает снег, тает на плечах и спине. Ворот свитера скоро промок, повис, как хомут, шапка тоже пропиталась водой. Все, надо идти назад, найти Женьку и возвращаться к просеке – зимний день короток, а они уходили на сутки.
Егор дотронулся кончиками пальцев до брови – кровь уже остановилась, аптечка осталась в рюкзаке, он лежит там, за орешником. А идти придется мимо лагеря, вернее, по тому, что от него осталось. Егор прошел мимо первого, полуразвалившегося сарая, остановился перед стеной второго. Вот оно, то, что отложил напоследок, теперь никуда не денешься, надо просто подойти туда, сдернуть рванину и посмотреть на то, что скрывается под ней. Человек лежал лицом вниз, Егор смотрел на пропитавшийся кровью черный свитер, длинные ноги в черных же, перепачканных грязью, кровью и песком штанах, на странно вывернутую, голую по локоть руку. «Долго же ты прожил, – стену и грязь, в которой пропадали белоснежные хлопья, заволокло дымкой, к горлу подступил липкий комок, – лучше бы я тебя тогда, сам…»
За стеной хибары что-то хрустнуло негромко, зашуршало, кто-то вскрикнул, побежал, но, судя по звуку, свалился в грязь. Егор очнулся, перехватил «укорот» и вылетел на поляну перед «входной» дверью. Согнувшийся в три погибели Женька стоял к нему спиной, оба рюкзака валялись рядом с кострищем. Парень пошатнулся, упал на колени и долго не мог подняться, его выворачивало водой и желчью. Егор перекинул ремень автомата на шею, перешагнул костер, не глядя под ноги, подобрал рюкзаки и отошел к лещине, присел на маленький, неудобный пенек. Посмотрел на бледного, еле живого Женьку, тот попытался сказать что-то, но не успел – новый спазм, новый приступ, взмокшее, перекошенное лицо. Егор поднял голову, вдохнул глубоко, глядя, как колышутся под ветром верхушки деревьев. Все, день закончился, можно не торопиться, да и Женька теперь если только ползти сможет. Надо уматывать отсюда, пока не стемнело, и поискать сухое местечко для ночлега. Егор поднялся с пенька, подошел к Женьке, дернул его за локти и поднял на ноги, развернул к орешнику.
