— Карл Каунт. Молодой. Амбициозный. Он был стажером, когда ты…
— Помню. Шумный такой парень. И что?
— Вчера мы говорили о Криптографе. Он уже знает.
На другом конце линии Лоренс, похоже, смеется.
— Ну, вообще-то он инспектор. Это его работа — слушать разные вещи. Ты же не думаешь, что я с ним говорил, а? Не думаешь?
— Нет.
— Господи, да я несколько лет его не видел. Я думаю, все в Налоговой знают. Разве нет? В любом случае, ничего тут нет секретного. А кто не знает, того следует уволить за нерасторопность.
Она чуть не вздрагивает. Весь он в этом — резкий, ей никогда не стать такой. Два года прошло с тех пор, как его заставили уйти на пенсию. Его голос менее снисходительный, когда он трезв. Анна знает, он все еще винит Налоговую, но иногда спрашивает себя, не обвиняет ли и ее тоже. Знает ли, что имеет на это право.
— Итак, Карл в курсе дел. Тем лучше для него. И что ты ему сказала?
Она прижимает трубку плечом.
— Я сказала, что это случайная выборка, со счетом никаких проблем. Сказала, что мне не нужна помощь.
— И сколько раз солгала?
— Три. Кажется.
— Многовато, Анна. Для такого короткого разговора.
Она глубоко вздыхает.
— Так можно с тобой поговорить?
— Ты же знаешь, что можно. Но не так, не сейчас.
Не ясно, что он имеет в виду: телефонную линию или себя самого.
— Когда?
— Вечером.
— Где? — говорит она, и Лоренс отвечает:
— Здесь.
У него старая темная квартира джентльмена. Его продолжение — или так он предпочитает думать. Зеркало для бритья у окна, выходящего на Маленькую Венецию. На кухне флорентины в картонной коробке. На столе механические часы с металлическим циферблатом. У кровати — маленькая ваза с фиалками. Она узнает все эти вещи, когда он, улыбаясь, открывает дверь. Ничего не изменилось. Где-то певец распевается под фортепиано. Звучит почти по-настоящему.
— Ты усталая. Они много на тебя наваливают.
— Это не они, — говорит она, и Лоренс кивает.
— Что тебе приготовить?
— Кофе. — Она идет за ним на кухню. Аромат алхимической смеси табака и старой еды. — Ты варишь лучше меня.
— Конечно. Достигается годами практики.
— Я несколько лет тренировалась.
— Ха. Недостаточно. Я еще купил пирожные. Может, ты голодна… останешься на ужин?
— Мне еще нужно вернуться.
— Ты слишком много работаешь, — разочарованно говорит он. — Надеюсь, они это ценят.
— Вроде бы.
— Они так и держат тебя погребенной под жалобами клиентов?
— Нет, у меня кабинет на тринадцатом этаже.
— На тринадцатом. — Лоренс на мгновение замирает в позе уважительного «не верю».
— С окном.
— Окно! Ну что же, мы растем.
Она прислоняется к двери и ест пирожное. Подбирает с ладони, пропитанные медом крошки и смотрит, как он работает. Экономные, выверенные движения. Таким она его и помнит. Не здесь — в Налоговой. Не в повседневных мелочах, а в настоящем деле. Как он наблюдает. Собирает факты.
Она помнит, как он работал. Любезный, благословленный интуицией, непреклонный человек. Когда он был таким, погружался в расследование, он был идеальным инспектором. Так говорят люди, и Анна все еще в это верит. Лучшим из лучших.
Потом он стал меняться. Выпив лишнего, Лоренс становился безжалостным. Мало-помалу его педантичность превращалась в жестокость, и чаще всего в отношении невеж или гуманитариев — такие меньше других склонны задавать встречные вопросы. И Анна первая заметила это. В конце концов, она была ближе всех. Но все всё знали, такова уж Налоговая. А когда посыпались жалобы, первой на Совет вызвали Анну.
Себя она тоже помнит. Моложе на десять лет. Не самая юная, без особых амбиций, но одаренная, непритязательная, тенью следовала за талантливым учителем. Всегда рядом, как тень. Училась тому, что Лоренс умел инстинктивно. Позволяла себя учить. Любила его, конечно же. Казалось неизбежным, что она должна его любить. Этому он тоже пытался ее учить.
Любви. Еще бы. Любовь требует практики.
— Готово! — говорит он, разливая кофе в чашечки. Анне добавляет горячего молока. Лоренс оборачивается, она улыбается — ее лицо ничего не выдаст. — Нравится?
— Замечательно. — Она не пьет.
— Пойдем в кабинет? — И они идут в кабинет.
Настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром. Снаружи надвигается ночь.
— А теперь расскажи сначала, — говорит Лоренс, откидываясь в кресле, — про твоего Джона Лоу. — И Анна молчит. Теперь она уже сомневается, что хочет о нем говорить. Ей все еще не по себе в квартире Лоренса. Было время, когда она у него почти жила. Она думает о сексе. О Лоренсе-любовнике, потрясающем и предсказуемом. Стариковская страсть. Чудовищные ночи неудач, а ласки всегда неистовые, почти отчаянные. Его дряблые мышцы.
Тихая комната, настоящий кабинет. Ей всегда здесь нравилось, она Лоренсу даже завидовала. Сюда проникает только тихий механический стук часов. Певец на верхнем этаже исполняет гаммы.
— Анна? — зовет Лоренс, и она поднимает глаза.
— Да. Со счетом проблема.
— Понимаю, — удивленно говорит он. Не это он ожидал услышать, хотя быстро берет себя в руки. Анну ободряет и то, и другое. Она уже подумывает, что совершила ошибку, придя сюда, хотя ей нужно было прийти, нужно поговорить. А теперь поздно.
Она отхлебывает кофе. На языке остается приятная горечь.
— Так. Какая проблема?
— Депозитная ячейка.
— И что в ней?
— Ничего серьезного, обычный металл. Золото, несколько платиновых слитков. Но они записаны не на его имя и не задекларированы в списке его имущества.
— И кому они принадлежат? Жене или сыну?
— Сыну. Натану Лоу.
— Так. Сейф, содержимое которого отделено от основных фондов, положено на имя сына, в удобном частном банке, — говорит Лоренс, словно констатирует факт. Анна не спрашивает, откуда он знает. Просто знает, у него талант нащупывать дорогу среди денег — потому она с ним и разговаривает.
— Депозитарий в Татарском проливе, — говорит она. На столе тихо тикают часы.
— Великолепно. И Совет выбрал тебя? Почему не кого-нибудь из отдела корпоративных налогов?
— Не знаю, — говорит она, хотя, кажется, знает. Лоренс с отсутствующим видом постукивает пальцами по чашке, словно пытаясь достучаться до сути. — Клиенты, как правило, с тобой разговаривают, так ведь? У тебя всегда был талант разговорить человека. Может, поэтому?
