— Что?
— Чья была идея? Я знаю, он всегда хотел денег. Он пришел к тебе или ты к нему?
— Какая разница?
— Есть разница, ясно? Он?
Лишь когда он смеется — улыбка разочарования или гнева, — она понимает, что он не скажет. Не может. Не в силах сказать ей всю правду.
— Анна, зачем нам все это пережевывать? Мы же теперь здесь? Мы не можем просто об этом забыть?
— Нет, вряд ли можем.
— Что?
Лишь потрясение в его голосе заставляет ее понять, что она сказала. Она не повторяет. Сердце внутри неровно грохочет. Не больно, не совсем, но нездорово, будто многомесячное курение вот-вот ее нагонит. Секунду она размышляет, не свалится ли в обморок.
— Анна. Анна.
— Что?
— Это из-за Аннели? — спрашивает он. Ей приходится засмеяться.
— Нет.
— Из-за Натана?
— Нет. Я не знаю.
— Я знаю, ты о нем беспокоишься. — Он опирается на камень. — И о Мюриет, даже о маленькой Мюриет. Ты хороший человек, Анна. Слишком хороший для меня.
Его голос плывет. Слишком рано, вот-вот скажет он. Слишком поздно. Некоторое время оба молчат. Она чувствует его, знает, что он на нее смотрит, но не оборачивается. Глядит на чаек, далеко в море, их еле видно. Белые лохмотья жизни. Интересно, они до сих пор предсказывают дождь.
— Как мой сын?
— Хорошо.
— То есть?
— Она просила передать тебе, что у них все хорошо, — повторяет она, и накатывает волна облегчения, когда он вздрагивает.
Через секунду ворчит, одеревенело садится на корточки.
— Анна, как ты думаешь, почему я от них ушел?
— Сколько у меня попыток?
— Нет, правда. Почему я ушел?
— Чтобы юристы разрушили твою жизнь, а не их. — Она умолкает, надеясь, что он подтвердит. Но он так и сидит, пригнув голову, безмолвно, не отвечая.
— Тогда почему?
— Потому что Аннели меня прогнала.
— Она говорит, все было не так.
— Но это правда.
— Все равно — какая разница? — спрашивает она, и он пожимает плечами.
— Я думал, для нас есть разница, вот и все. Анна, я разведен. Аннели оставалась со мной ради Натана. Теперь все кончено, и все всё знают. Даже Натан знает. Я ушел, потому что она велела мне уйти. Я не могу вернуться к ним, потому что она меня не примет.
Она отворачивается, задумывается. Вспоминает предложение Аннели. Можете его забрать, если хотите. Солнце потускнело за тучей. Ей кажется, воздух холоднее с каждым вдохом.
— Я не знала.
— Да.
— Но ты же можешь видеться с Натаном, — говорит она, и он горлом вздыхает, аххххх, эхо Майкла, изумленное, отчаянное омерзение.
— Правда? Если бы. Сколько часов мне дадут, как ты думаешь? Судья позволит нам видеться по воскресеньям, если я покажу ему свой фургон? Если я появлюсь на слушаниях по опекунству, меня высмеют в лицо за самонадеянность, и затем на подходе, ох, ну, по ходу дела, отдадут меня под суд и сдерут с меня шкуру… Анна, я не могу с ним видеться. Пока он сам не захочет.
— Но код… — начинает она, и он стонет.
— Код, код. Просто сложилось так, что кодом все закончилось. Могло закончиться и чем-нибудь другим. Может, деньги для Аннели важнее, чем я думал… Не знаю. У нас задолго до этого все разладилось. Но теперь все равно, правда же? Анна?
— Я не знаю, — говорит она, но повторяла это уже столько раз и не знает, на что ответила.
— Анна.
— Это правда? — И, не дав ему заговорить: — Может, тебе все-таки стоит к ним вернуться.
— Анна, я их потерял. За эти месяцы я потерял больше, чем все нормальные люди приобретают за целую жизнь. — Он склоняется ближе. — Пожалуйста. Я не хочу потерять еще и тебя.
Она не отвечает. Я не знаю, верить ли тебе, — могла бы сказать она, если собирается что-то сказать. И почти говорит:
— Я хочу тебе верить.
Он придвигается к ней, улыбаясь, качая головой, будто вот-вот скажет — Все хорошо. А вместо этого говорит:
— Конечно, хочешь, — и в одну жуткую секунду она понимает, что права: что ошибается. Всегда в нем ошибалась.
Проходит много времени, целый космос мгновений, а потом он вздыхает, выпрямляется, смотрит на нее.
— Не получится, да?
— Прости, — говорит она. Он лишь беззлобно смеется.
— Все нормально. Правда. Однажды мы над этим посмеемся. Откроешь посылку?
Она горестно ее разворачивает, придерживает бумагу, пока не унесло ветром. Внутри пластиковый контейнер, надписанный толстым зеленым фломастером «Весеннее рагу», буханка хлеба, большой ломоть сыра, банка джема.
— Она хорошо о тебе заботится.
— Она хороший повар.
— Я знаю.
— Ты останешься?
Она глядит на часы, не видит стрелок — слезы текут, — затем смотрит на него. Солнце у него за спиной, такое яркое, она отворачивается.
— У меня есть время, — говорит она. — Мне кажется, у меня еще есть время.
Длинный путь домой в Лондон. Длиннее, кажется Анне, чем накануне путь на север. И впрямь дольше: восемнадцать часов, будто она объехала полземли. На сиденье, на койке, в вагоне-ресторане она молчит, ничего не читает: нечего больше читать. Только смотрит на пейзажи, что мчатся мимо нее в темноте.
Местный поезд опаздывает, и она пропускает пересадку. На вокзале в Глазго ищет проводника с микстурой от кашля, но дежурства идут своим чередом, и он исчез, остались два молодых парня, у которых нет на нее времени. Через несколько часов находится место в другом поезде, и билет меняют без штрафов, и когда она, наконец, уезжает из Глазго, снова ночь. Она прибывает на вокзал Кингз-Кросс около четырех, и ловит такси, и всю дорогу сидит молча, глядя, как растет сумма на гипнотическом зеленом счетчике.
Его голос преследует ее весь день. Не с острова, а еще раньше. Ее ответ. Тихий, будто из нее утекает жизнь.
— Я не знал, могу ли вам доверять. Я и сейчас не знаю, Анна.
— Что?
— Я могу вам доверять?
Придется верить, думает она. Потому что тебе нужна любовь, она тебе нужна, даже если ты ненавидишь любимых. А любовь без доверия — ноль.
Она почти дома. Водитель знает дорогу. Два квартала на восток, пять на север. Они сворачивают на ее улицу. Опять зарядил дождь. Зацвели зимние вишни, белые лоскутки в свете фонарей.
Она платит водителю, отдает на чай последнее, что у нее есть. В сумерках долго ищет ключи. Закрывает за собой дверь, прислоняется к ней и плачет, сначала медленно, глубоко и яростно всхлипывая, не о себе — о Джоне.
