Лидия поспешно отступила, почти столкнувшись с Маргарет, которая что-то ей говорила, но что – Лидия не слышала.
«Обычно нам известны намерения живых, – сказал Исидро Джеймсу, когда они говорили об охотниках за вампирами. – Их так легко заметить…»
Неужели вампиры чувствуют это и днем, во сне?
И видят ли они сны?
– Я говорю, пора уходить отсюда, – тупо повторяла Маргарет. – Если Исидро ничего не смог найти…
– Да, – поспешно сказала Лидия. – Пойдемте.
Поворачиваясь, она заметила краем глаза крохотную красную вспышку в траве. Очень не хотелось возвращаться к плите, и все же Лидия заставила себя это сделать. Трава с одной стороны была притоптана. В сероватой пыли виднелся след большой мужской подошвы. Европейская обувь.
Без сомнения, отпечаток возник недавно. Очень странно, если учесть, что место это пользуется весьма дурной славой.
Лидия опустилась на колени среди пыльной травы, пытаясь высмотреть еще и другие следы, как вдруг заметила предмет, привлекший ее внимание несколько секунд назад.
Это была заколка для мужского галстука, выполненная в форме грифона с единственным рубиновым глазом.
* * *
– Мой дражайший Эшер-сагиб! – Тень, возникшая из арки, была почти невидима во мраке старого караван-сарая. Темный угловатый силуэт – и мерцание многочисленных драгоценных камней. Эшер остановился со стесненным сердцем, и в тот же самый миг сзади, подобно стальному обручу, его обхватили тоненькие, почти детские руки, и худое твердое тело Джамили Байкус прижалось к спине Джеймса. Запахло кровью и пачулями – от Зардалу.
– Ты так внезапно покинул нас.
– У меня слабый желудок.
– Х-ха! – с нежностью выдохнул евнух. – Я понимаю твою жалость к тому прекрасному армянскому юноше или к маленькой нищенке (возможно, она тоже была хороша)… Но к этой старой сварливой ведьме, которая даже перед смертью жалуется, что ее сегодня обсчитали на два пиастра? Какая тут может быть жалость?
Эшер повернул голову, попытался двинуться, но безуспешно. Зардалу подступил поближе и положил руку на плечо собеседнику. Из-под подкрашенных век блеснули зрачки, отразившие свет лампы, что висела в отдалении над лестницей. Других фонарей во дворе не было, а Саид, сопровождавший Эшера, исчез при первых звуках голоса Зардалу.
– Олюмсиз-бей не выходит наружу, – прошептал вампир, и шепот его можно было принять за шелест шелка. – Так ведь?
– Я не знаю.
– Вот уже восьмую ночь мы приводим ему добычу. – Байкус Кадинэ приподнялась на цыпочки и коснулась сзади губами шеи Эшера. Губы были относительно теплы. – Эти другие вампиры…
– Что еще за другие вампиры?
– Едва ли это должно интересовать живых, – придвигаясь, промурлыкал Зардалу: – Та женщина, которую мы искали среди могил и в подземелье, и еще мужчина, которого нам было велено найти…
– Какого мужчину? Когда?
– Это не важно. – Голубые глаза странно мерцали в отраженном свете. – Ты лучше скажи, умник, что все это значит? Почему он их боится? Малик Стамбула, Вафар-сагиб, Бессмертный Господин, который правит этим городом… Он мог бы щелкнуть их на ногте, как вшей. Вот так… – Длинные руки протянулись к Эшеру, схватили за плечи, стальные пальцы вдавились в плоть. Джеймс стиснул зубы, боль ослепила, но он продолжал смотреть вампиру в глаза.
– Иностранная машина, построенная этими неверными… Для чего она? Кого он там прячет? Кто там кричит и стонет каждую ночь?
– Спроси его. – Голое срывался от боли; пальцы вампира безошибочно находили нервные узлы; перед глазами клубилась серая предобморочная дымка.
– Я спрашиваю тебя.
– Не знаю…
Хватка ослабла. Зардалу слегка разжал руки, но с плеч так и не убрал. Эшер дышал тяжело, по лицу, несмотря на ночной холод, катился пот.
– Но ты ходил взглянуть.
Эшер заставил себя помотать головой. Они могли заметить его той ночью. Или почуять запах его крови. Донесли они или не донесли об этом Олюмсиз-бею? Вряд ли. В этом случае Эшера бы сейчас не было в живых.
Зардалу осклабился, как резиновый дьявол.
– Ты выспрашивал городских сказителей, как проникнуть сюда, в Дом Олеандров. Куда же вдруг подевалось твое любопытство? Известно ли тебе, что Олюмсиз-бей держит ключи из серебра в тайнике под кофейным столиком в той комнате, что облицована красным изразцом? Странный клад для вампира, как ты считаешь?
– Не думаю, чтобы он пользовался ими, – согласился Эшер. Джамиля Байкус двинулась, и ему пришлось переступить с ноги на ногу. – А я – тем более. Жизнь мне еще дорога.
– Твоя жизнь? – Голубые глаза расширились. Серебряный смех вампира отдался в черном воздухе. – Твоя жизнь оборвется здесь в любой момент, когда я этого пожелаю.
– Пойдешь против него? – Разум померк, мысли смешались, спутались, как в дурном сне. Из последних сил Эшер пытался вообразить железную запертую дверь и хоть таким путем противостоять мысленной хватке вампира.
Он еле расслышал шепот Зардалу:
– Бей будет недоволен, но это тебя не оживит, инглиз..
Кажется, они куда-то потащили его, он пытался ухватиться за портал арки, сопротивляясь слабо, словно в наркотическом дурмане…
Затем Эшера с ужасающей силой бросило о камень – и сознание мгновенно прояснилось. Оползая по стене, он увидел в свете лампы катящегося по полу Зардалу, похожего на комок шелкового тряпья, и пятящуюся в ужасе Байкус Кадинэ. Из ее отверстого рта вырывалось лишь слабое сипенье, глаза пылали, как у крысы. В развевающихся перламутровых одеждах над евнухом возвышался Олюмсиз-бей. Серебряная алебарда сияла, будто, новорожденный месяц. Бритая голова качалась из стороны в сторону, как у бешеного пса.
На губах и на одежде его была кровь. Зардалу легко вскочил на ноги, лицо его исказилось, став похожим на маску из комнаты ужасов, блеснули клыки. Однако уже в следующий миг молодой вампир скорчился, закрывая лицо руками, не в силах вынести взгляда Мастера, и Эшер почти физически, почувствовал страшную, уничтожающую волю Олюмсиз-бея.
Зардалу слабел на глазах и в корчах оседал на пол.
Мягко прошелестел шепот Мастера:
– Не будь столь самонадеян, Персик…
Эшер поднимался, хватаясь за стену. Он еще не пришел в себя, он даже не понял, на каком языке это было произнесено. Невесомо, как гигантский кот, Олюмсиз-бей скользнул к евнуху.
– И это тот самый Персик, который всхлипывал в моих руках, отдавая мне свою жизнь? Персик, который говорил невольникам, пришедшим оскопить его…
– Нет… – Это было даже не слово – просто звук.
– Помнишь, что ты говорил им? – Глубокий голос был гибок, как вода, и тверд, как камень. – Ты отдал мне тогда все свои воспоминания, свой разум, свои восторги – помнишь Парвин, твою сестру Парвин? И все это еще у меня – Бей склонился над своим птенцом, колыхнув серебристо-голубоватым облаком шелка; лезвие алебарды парило над голой склоненной шеей евнуха. Слова Мастера были еле слышны – А как тобой овладел Кизлир-ага – помнишь? Тебе было двенадцать, ты ненавидел его, но твое тело отвечало… – Древком алебарды Бей толкнул евнуха, заставив его распластаться на мраморном полу, и продолжал хрипло шептать, совершая нечто более ужасное, чем насилие: он обнажал память Зардалу, открывая один тайник за другим.
