В июне Татьяна Андреевна вместе с детьми смогла перебраться в свой дом. Немецкая воинская часть, которая квартировалась в деревне, ушла.
Татьяна ходила по своему дому и не узнавала его. Светлые и чистые комнаты были превращены в конюшню. Даже не верилось учительнице, что люди, которые везде трубили о себе, как о представителях высшей расы, вели себя как настоящие скоты.
Но делать было нечего, и Мочалова взялась за уборку. Милая и добрая Марфа Степановна, приютившая Татьяну Андреевну и ее детей в холодную зиму, и сейчас пришла на помощь. Они выгребли граблями и вилами мусор из дома, а затем стали мыть стены, окна, полы. Юля и Ваня, рады-радешенькие, что жить будут снова в своем доме, бросились помогать. Но женщины разрешили им только подносить воду к порогу дома: боялись, чтобы дети не схватили какую-нибудь заразу.
Марфа Степановна отыскала у себя в чулане немного хлорки, и вся она пошла в дело. Три дня ушло на уборку, и наконец можно было переносить вещи. В доме приятно пахло полынью, блестели окна.
И вот уже месяц, как Татьяна Андреевна вместе с детьми живет в своем доме.
Соседка Крайнюк, чем могла, поделилась с ними: дала немного муки, картошки, жиров. Но Татьяну постоянно беспокоила мысль: как жить дальше, к кому обратиться за помощью?
...Ваня подошел к возившейся у печи Татьяне Андреевне и серьезно сказал:
— Мам, знаешь, о чем я сейчас думаю?
— Нет, не знаю, — ответила механически мать, с тревогой думая о том, что немцы забрали с собой все продукты, даже картофель из погреба выгребли. Она вспомнила, как весной долго колебалась: садить огород или нет, и решила лишний раз не показываться на глаза немцам, рассчитывая на прежние запасы. Сын потянул ее за рукав:
— Я думаю, что теперь к нам папа придет.
Словно острая игла кольнула в сердце женщину. Она поставила ухват в угол и спросила:
— Почему ты так считаешь, сынок?
— А я знаю, он приходил к нашему дому много раз, но видел, что здесь немцы, а где мы — узнать не мог. А вот теперь он как придет, так сразу увидит, что их нету, зайдет прямо в дом и скажет: «Привет зайцам и маме тоже!»
Слезы брызнули из глаз Татьяны Андреевны, она прижала голову Ванюши к груди:
— Сынок, ты даже помнишь, что отец говорил, когда приходил домой?
— Мама, я все помню. Он сначала целовал тебя, потом меня, потом Юлю и всегда улыбался. Я очень люблю папу! — все это он выпалил скороговоркой и неожиданно заплакал.
Расстроганная мать, сама еле сдерживаясь, чтобы громко не разрыдаться, как могла успокаивала сына:
— Ты не плачь, Ванечка, папа обязательно вернется, и все будет по-старому, вот увидишь. Идем, сынок, на улицу, на солнышко.
Она первой пошла к дверям, на ходу вытирая слезы. Сын пошел следом.
На улице ярко светило солнце, было жарко. К ним подбежала Юля. Она очень вытянулась за прошедший год.
— Мама, посмотри иди, какой я порядок навела в сарае.
Татьяна Андреевна вместе с соседкой еще вчера очистили сарай от навоза и грязи, посыпали земляной пол свежим песком и занесли немного сена.
Оказалось, что Юля перетаскала на сделанный из досок настил все сено, а внизу у стены аккуратно расставила разбросанные немцами лопаты, грабли и вилы, принесла немного полыни, запах которой перебил стоявший ранее спертый, перемешанный с навозом воздух. Мать обняла и поцеловала дочь:
— Спасибо тебе, помощница ты моя! — А сама грустно, уже в который раз за сегодняшний день, подумала: «Корову забрали, изверги проклятые, чем теперь детей кормить буду?»
Татьяна вышла из сарая. Она не заметила, как к их двору свернула телега с дороги. Одинокого седока Татьяна Андреевна увидела лишь тогда, когда он остановил лошадь возле ворот. Это был Петрусь, одинокий, замкнутый старик, обиженный судьбою и природой: горбатый, прихрамывающий на правую ногу, всегда чем-то недовольный, он так и жил бобылем. Петрусь и сейчас не улыбнулся, сухо поздоровался:
— Здорово, учителька! Отвори ворота, я тут тебе кое-чего привез.
Мочалова растерялась:
— Мне? А почему именно мне?
— Потому что есть забор и кирпичами от печки закусывать не будешь.
— Да, но...
— Не нокай, не запрягла, отвори ворота, времени у меня нету, чтобы слушать, как ты вслух соображать будешь.
Юля молча побежала к воротам и стала открывать запоры. Но железный засов не поддавался ее худеньким ручонкам. Дед Петрусь отстранил девочку рукой, нажал плечом на створки ворот и легко отодвинул засов. Открыл ворота, взял под уздцы лошадь и ввел ее во двор. Затем, вскинув на спину большой мешок с картошкой, спросил:
— Куда ее, в погреб, что ли?
Татьяна Андреевна поспешно пошла впереди деда, чтобы открыть дверь погреба, где обычно хранилась картошка.
Петрусь занес туда еще три мешка, затем, громко дыша, отнес в дом еще полный мешок муки. Вытирая рукавами пот с лица, сказал:
— Ну вот, учителька-хозяюшка, ешь себе на здоровье да детей корми, а я поехал.
Татьяна Андреевна, смущенная и растроганная, спросила:
— Дедушка, кто же это о нас позаботился?
Дед чуть заметно улыбнулся:
— Люди добрые, которые все видят, всегда помогут и ничего не забудут. — И он с трудом развернул телегу в узком дворе и выехал за ворота.
Уже давно ушла телега со двора, а она все еще смотрела. Даже мелькнула мысль о Петре. А вдруг это он, находясь где-то рядом, в партизанском отряде, в трудную минуту помог семье. К ней подошли притихшие дети. Ванюша взял мать за руку и тихо сказал:
— Это, наверное, нам папа прислал, значит, точно скоро домой придет.
«Господи, у нас с ним даже мысли совпадают», — подумала Татьяна Андреевна о сыне.
Наверное, также считала и Юля, потому что авторитетно заявила:
— Если папа и придет, то обязательно ночью. Днем его может Гришка рыжий увидеть.
Гришкой звали полицая Миревича. Он перед войной дважды сидел в тюрьме: один раз за кражу денег из бухгалтерии колхоза, а другой раз — за то, что будучи пьяным избил ни за что ни про что тринадцатилетнего мальчишку.
Как только пришли немцы, Гришка появился в деревне. Всегда пьяный, с повязкой на рукаве и с винтовкой за спиной, он ходил по дворам, не стесняясь забирал все, что ему нравилось, угрожая при этом хозяевам.
Ничего не ответила мать, только плотнее сжала губы. Не хотела она расстраивать сына. Пусть не угасает в его сердечке надежда на то, что придет отец. А что касается Гришки Миревича, то она сама его боялась. При встречах с ней на деревенских улицах Гришка сначала только ехидно и зло ухмылялся, затем, наглея все больше и больше, начал намекать, что вот, мол, и наступил час расплаты.
