Постепенно стало темнеть, и Гарион, почувствовав, что
дрожит, повернул к постоялому двору, неотступно преследуемый трогательной
мелодией деревянной свирели, парящей высоко в небе над головой.
Глава 6
Несмотря на то что вечер был ясным, утро встретило
путешественников сыростью и холодом; ледяная изморось сыпалась на деревья;
насквозь промокший лес мрачно насупился. Они рано покинули постоялый двор и
вскоре очутились в ещё более глухой и угрюмой чаще, чем те зловещие места,
которые уже прошли.
Огромные деревья окружали их; толстые искривлённые дубы
поднимали голые сучья среди тёмных елей и сосен. Серый, изъеденный лишайником
мох покрывал землю.
Леллдорин был сегодня непривычно молчалив, и Гарион
предположил, что друг по-прежнему непрерывно думает о замыслах мерга Нечека.
Молодой астуриец угрюмо смотрел вперёд, плотно завернувшись в тяжёлый зелёный
плащ; рыжевато-золотистые волосы влажно обвисли. Гарион подобрался поближе;
некоторое время оба ехали, не произнося ни слова.
– Чем ты обеспокоен, Леллдорин? – прошептал он
наконец.
– Думаю, что всю свою жизнь был слеп, Гарион, –
ответил тот.
– Каким образом? – осторожно спросил Гарион,
надеясь, что друг решился всё рассказать господину Волку.
– Замечал только, что мимбраты угнетают Астурию, и не
видел, как мы унижаем и губим собственный народ.
– Я ведь пытался всё объяснить Что заставило тебя
прозреть только сейчас?
– Деревня, в которой мы вчера остановились, –
объяснил Леллдорин, – никогда не встречал такого убогого мерзкого места и
людей, ввергнутых в столь безнадёжную нищету. Как они могут выносить это?
– А что, есть какой-нибудь выбор?
– Отец мой, по крайней мере, хорошо обращается со
своими людьми, – оборонялся юноша, – никто не голодает, у всех крыша
над головой, а эти… бедняги… хуже животных. Я всегда гордился своим
происхождением, но теперь стыжусь.
В глазах его действительно стояли слёзы.
Гарион при виде столь внезапного пробуждения не понимал, как
себя вести. С одной стороны, он был рад, что Леллдорин наконец признал
очевидное, с другой – боялся: а вдруг такое прозрение заведёт порывистого юношу
в какую-нибудь беду.
– Я отрекусь от титула! – объявил неожиданно
Леллдорин, будто подслушав мысли Гариона – А когда возвращусь из странствий,
буду жить среди рабов и делить с ними их печали.
– К чему хорошему это приведёт? Думаешь, твои страдания
облегчат им жизнь?
Леллдорин резко вскинул голову, явно обуреваемый
противоречивыми эмоциями.
Наконец он улыбнулся, но в голубых глазах застыла решимость.
– Ты, конечно, прав. Как всегда. Удивительно, но ты
сразу видишь, в чём корень проблемы, Гарион.
– Что ты имеешь в виду? – с некоторой опаской
осведомился тот.
– Я подниму их на восстание. Пройду всю Арендию во
главе армии крестьян.
– Ну почему у тебя на всё один ответ?! – застонал
Гарион. – Во-первых, у крепостных вообще нет оружия, и они не умеют
драться. Никакими прекрасными словами и уговорами ты не заставишь их
последовать за тобой, а если даже это и удастся, любой арендский дворянин не
задумается подняться против вас. Они растерзают твою армию, а потом положение в
сто раз ухудшится. И, наконец, ты просто начнёшь гражданскую войну; именно
этого и добиваются мерги.
Леллдорин в удивлении заморгал, слова Гариона наконец-то
дошли до туго соображающего аренда. Лицо юноши вновь помрачнело.
– Я об этом не подумал, – сознался он.
– Совершенно верно. И будешь продолжать совершать
подобные ошибки до тех пор, пока собираешься работать только мечом, а не
мозгами.
Леллдорин, вспыхнув, смущённо засмеялся.
– Ты и вправду не ходишь вокруг да около,
Гарион, – тихо упрекнул он.
– Прости, – поспешно извинился Гарион, –
наверное, нужно было объяснить как-то иначе.
– Нет, – покачал головой Леллдорин, – ведь я
аренд. Если не сказано прямо, не пойму.
– Нельзя сказать, что ты глупый, Леллдорин, –
запротестовал Гарион, – ведь каждый может ошибаться. Аренды не дураки –
просто слишком порывисты.
– Это было нечто большим, чем обыкновенная
импульсивность, – печально вздохнул Леллдорин, показывая на влажный мох у
корней деревьев.
– Что именно? – огляделся Гарион.
– Это последний участок леса перед равнинами
Центральной Арендии, – пояснил Леллдорин, – естественная граница
между Мимбром и Астурией.
– Лес как лес, – пожал плечами Гарион.
– Не совсем, – мрачно ответил Леллдорин. –
Очень удобное место для засад.
Земля в этом лесу усеяна старым костями. Приглядись получше.
Он вытянул руку. Вначале Гариону показалось, что перед ним
всего лишь пара изогнутых сучьев, высовывающихся из мха, с тонкими веточками на
конце, запутавшимися в разросшемся кусте, но тут же с отвращением увидел полуистлевшую
зеленоватую человеческую руку; пальцы судорожно цеплялись за куст в последней
предсмертной агонии.
– Почему его не похоронили? – взорвался он в
ярости.
– Поверь, потребуется тысяча людей и тысяча лет, чтобы
собрать все лежащие здесь скелеты и предать их земле, – глухо объявил
Леллдорин. – Целые поколения арендов покоятся здесь – мимбраты, весайты,
астурийцы. Все лежат где упали, а мох хранит их вечный сон.
Гарион вздрогнул и отвёл глаза от немой мольбы этой одинокой
руки, поднимавшейся со дна мохового моря здесь, в мрачно насупившемся лесу.
Подняв глаза, он понял, что эта неровная почва простиралась насколько мог
видеть глаз.
– Сколько ещё нужно ехать, чтобы добраться до
равнины? – тихо спросил он.
– Около двух дней.
– Два дня?! И всё по таким же местам? Леллдорин кивнул.
– Почему? – спросил Гарион осуждающе, более
жёстким тоном, чем намеревался.
– Сначала причиной были гордость… и честь. После –
скорбь по павшим и желание отомстить. И наконец – просто не знали, как всё это
остановить. Ты ведь сам сказал: мы, аренды, не очень-то сообразительны.
– Но всегда храбры, – быстро возразил Гарион.
– О да, – согласился Леллдорин, – всегда
храбры. Это наше национальное проклятие!
