— Ну, скажем, я знаю, как сделать так, чтобы у Трита не осталось больше свободного времени.
Я взял Терезу за руку:
— Видишь, тут есть еще одна опасность. Мистер Брауэр, по всей вероятности, хочет сделать нас соучастниками преступного деяния без нашего на то ведома. Деяния, за которое нам тем не менее придется ответить.
— Сомневаться — ваше право, — сказал Брауэр. — Но запомните: если вы не в состоянии разобраться с проблемой сами, придется вам довериться тому, кто может это сделать. Почему бы в таком случае не положиться на человека, который в вас верит?
— А вы, значит, как раз такой верующий?
— Если вы об этом… — и он пренебрежительно потянул себя за пиджак, — то нет, внешние атрибуты меня мало интересуют. Лишь постольку, поскольку они помогают открыть пару-тройку дверей. Но в новый стиль я верю искренне. Если бы не он, я не стоял бы сейчас перед вами. Вообще-то вчера вечером я даже молитву написал о том, чтобы нам с вами встретиться.
— Да что вы говорите! Ну и как, сильно она вам помогла?
— В общем и целом да, хотя она еще в работе. — Указательным пальцем он поддел лежащий на полке кусок расплавленного металла — остатки витрины с хрюшками-копилками — и сказал: — Меня беспокоило то, что я хотел слишком многого. Но обстоятельства были сильнее меня, и я рискнул.
— Это вы о пожаре? Думали застать меня врасплох?
— Я надеялся, что пожар сделает вас более расположенным меня выслушать, но не это… не это побудило меня к действию.
— Не могу больше. — Тереза освободилась от моего пожатия и сложила руки на груди; на глаза у нее наворачивались слезы. — Пойду внутрь. Когда закончишь, скажешь.
— Я уже закончил, — ответил я.
— Нет! — Она взглянула на пол. — Нет, ты разберись с этим. А я… мне надо еще кое-что сделать.
Глядя, как она торопливо идет по проходу к квартире, я понял, что она злится на меня из-за затянувшегося разговора. Я снова повернулся к Брауэру, полный решимости вытолкать его вон и помириться с женой. Но тот уже успел пристроить свой ноутбук на обгоревшей полке, чуть ниже уровня глаз, включил его, отчего тот приглушенно загудел, и протянул мне сложенную папку, в которой, как я увидел, лежало что-то вроде резюме. Я предупредил его, чтобы он не устраивался надолго, потому что мне некогда.
— То же самое могу сказать вам и я, мистер Стюарт, — ответил он. — Для вас жизненно необходимо не устраиваться здесь надолго. А чтобы вы хорошо это поняли, я вам кое-что покажу. После этого, если таково будет ваше желание, я от вас отстану.
Я хотел взглянуть на резюме, но он посоветовал мне не торопиться.
— Прочтите первые два раздела, если хотите, — сказал он. — Остальное может подождать.
В первых двух строках говорилось, что годы с семьдесят пятого по семьдесят девятый Брауэр провел в тюрьме «Чико» штата Калифорния, где отбывал срок по многочисленным обвинениям в сговоре с целью совершения мошенничества.
— Похоже, и вы в молодости ошибались, а?
— Если почитаете дальше, — сказал он, — то увидите, что я больше не сидел. Не за что было. Ни одно обвинение доказать не удалось.
Я перевернул несколько страниц; на каждой в деталях описывалась та или иная сложная махинация.
— И вы сами сознаетесь… В чем? Сколько у вас тут описано уголовных преступлений, двадцать, двадцать пять? И что, вы всем это показываете?
— Нет, только вам. Хочу, чтобы вы поняли: мы с вами одного поля ягоды.
Я хотел было возразить, но понял: если резюме Брауэра не лжет и он в самом деле аферист высокого полета, какой смысл делать вид, будто между нами нет ничего общего? Он нажал клавишу, и на экране ноутбука задрожало изображение церкви Трита. Я видел ее раз десять, но, снятая на любительскую камеру, она показалась мне не столь вычурной — груда блоков из матового стекла, сложенных в форму, приблизительно напоминающую крепость с одной-единственной башней. Грубая операторская работа придавала отснятому материалу что-то нереальное, научно-фантастическое, как будто кто-то скрытой камерой снимал инопланетный улей.
На экране возник интерьер церкви. Камера несколько раз дернулась туда-сюда, показала потолок и скамьи, места для зрителей, потом сосредоточилась на том, что в Тритовой Гостиной Иисуса сходило за алтарь: сцена, обрамленная корзинами цветов; одетый в белоснежные мантии хор из сотни душ, разделенный (справа мальчики, слева девочки) красной ковровой дорожкой, которая уходила наверх и терялась в облаке сценического тумана из специальной машины, а надо всем этим в безмятежной сияющей голубизне парил сорокафутовый стеклянный крест, словно намекая, что спасенному предстоит пройти через церемонию награждения на земле и вознестись в заоблачные выси, где его ждет рай и убийственная доза радиации. Слева от сцены стояли диваны и кресла, в которых так и манило поболтать, на них уютно устроились трое пожилых мужчин и пышногривая блондинка лет тридцати с небольшим, бюст у нее был поистине королевских размеров, а желтый костюм отличался рискованно короткой юбкой. Мужчины держали на коленях раскрытые Библии, а женщина мотала головой туда и сюда, как будто заунывные пассажи невидимого органиста приводили ее в экстаз. Певчие тоже покачивались из стороны в сторону, напевая мелодию без слов, чем сильно напоминали хоры одетых няньками-рабынями негритянок из фильмов тридцатых годов про довоенный Юг, и вот под эти сладкие ностальгические звуки вперед неспешно вышел масса Трит, чтобы произнести речь с похожей на полированную каменную зубочистку кафедры (того же цвета, что и его ложе для мастурбаций), торчавшей из пола под таким углом, что в голову невольно приходила мысль о розовом кудлатом хищнике, обитателе недр, который вонзил свой коготь в подножие храма Господня, но не сумел разрушить броню истинной веры и застрял в ней навсегда. Вцепившись в края кафедры, Трит глянул вниз, шевеля губами, потом закинул голову и хрипловатым тенором пропел:
— Иисус!
Хор умолк. Пожилые мужчины в креслах забормотали что-то одобрительное, а блондинка, закрыв глаза и воздев руки, так тряхнула своим добром, как будто собиралась сплясать цыганочку. Паства притихла.
— Как всякий человек, я плыву по течению, которое выносит меня то к райскому брегу Иисусовой любви, то на сатанинскую отмель. — Трит произнес эти слова торопливо, без всякой драматизации, словно по обязанности, как простую формальность. Подождав немного, он закричал: — Как всякий человек, я был обвинен! Как всякий человек, я знал взлеты и падения! Как всякий человек, я был сломлен и снова исцелен! Как всякий человек…
Брауэр начал перематывать запись вперед, то и дело останавливаясь, дабы показать мне, что прошло пятнадцать минут, полчаса, час, а Трит все еще кричит.
— Это было записано в прошлый выходной, — сказал он. — Он долго не мог раскочегариться, а тут разогнался вовсю. Я думал, он лопнет. Его потом полчаса со сцены снимали. А вот это, — он дважды щелкнул мышью, — вот это снято два вечера назад.
