— А где не дерьмовая дыра?
— Ну, если так ставить вопрос… Тогда конечно.
— А как еще его можно поставить? Люди — они везде люди, разве не так?
Приступом нервной боли мне свело плечи; я попытался их размять, растирая основание шеи.
— Черт, я здорово влип.
— У тебя есть особенная жалоба?
— Кто-то подмешал наркотик мне в питье. Возможно, кислоту.
— Кто-то из здешних?
— Нет, в другом месте, в центре.
— А по-моему, выглядишь ты что надо.
— И то хорошо, а то у меня такое чувство, точно я вот-вот чешуей покроюсь.
— У меня в отеле есть валиум, но тебе он вряд ли поможет.
— Пара таблеток не повредит, — тут же откликнулся я.
— Жаль, ничего не могу для тебя сделать.
Она скрестила ноги и стала смотреть куда-то в сторону, ясно давая понять, что я свободен, и тогда до меня дошло, что я, наверное, чересчур напирал или как-нибудь выдал свое отчаяние и она решила, что я подыгрываю ей с целью вызвать ее сочувствие — именно это я и собирался сделать, в нарушение принятого среди звезд кодекса поведения, — или заподозрила, что я вовсе никакая не знаменитость, а просто тип, которому от нее что-то надо, а значит, замечать меня ниже ее достоинства.
— Ты знакома с Шерон Стоун? — спросил я.
Я так и видел, как она думает: «Господи, неужели я недооценила этого ублюдка!» Без всякого выражения на лице она ответила:
— Нет. — Взяла с пола сумочку и стала перебирать ее содержимое.
— Мы с ней как-то познакомились у Ларри, — сказал я, — милая леди.
Сомнение заострило ее черты.
— У Ларри Кинга?
— Ага. Прошлой осенью. Во время моего турне.
Она перестала рыться в сумочке.
— Так ты музыкант?
Сорвись слова признания с моих уст («Я — Вардлин Стюарт»), и она была бы моя, и вскоре мы бы уже спешили к ее машине; но я вдруг почувствовал себя прежним Вардлином, тем, с острова Лопес, презиравшим всех и вся, и решил покуражиться, рассказав ей историю — не напрямую, а жестокими намеками — об одной знаменитой актрисе, которая, предчувствуя скорую старость, убедила себя в том, что теперь ей по нраву плотские радости покруче тех, какие может предоставить легальная индустрия вечеринок, и стала зависать в экзотических мексиканских борделях, где можно совокупляться с гигантскими жуками, пить мартини со змеиным ядом и тусоваться с насильниками-дегенератами, по сравнению с которыми их голливудские кузены просто дети малые.
— Она хотела устроить вечеринку и для меня, да только я прекратил турне, — сказал я. — Срочные дела дома.
Блондинка бросила на меня хитрый взгляд.
— Вечеринки у нее что надо. Ты ведь был у нее в доме в Санта-Барбаре, я полагаю?
Забавно, сказал я себе. Проверка. Правильных ответов, которые сразу подняли бы меня в ее глазах, было хоть пруд пруди, но у меня крутилось на языке следующее: «Нет, в Санта-Барбаре я не был,
[67]
а ты знаешь, что у нее на заднице родинка в виде крохотного петушка? Так что, когда снимали „Инстинкт“, пришлось замазывать ее гримом».
— Помнишь дилемму, о которой мы говорили раньше? Может, это она и есть, — сказал я.
Пока я раздумывал, как бы похитрее запудрить мозги блондинке, молоденькая мексиканка в темно-голубом коктейльном платье с низким вырезом, протиснулась между нами и, повернувшись к женщине спиной, зашептала мне на ухо:
— Зачем тебе эта сука, на ней клейма негде ставить! Пойдем со мной, у меня киска получше будет!
Хорошенькая, круглолицая и черноглазая. В длинных темных волосах — белый цветок кактуса. Духи с ноткой чего-то вяжущего. Я подался назад, чтобы разглядеть ее получше, и увидел миниатюрную пухленькую шлюшку, чьи глаза были обведены сине-зелеными павлиньими тенями, губы намазаны лоснящейся черной помадой, а груди подобраны так высоко, что казалось, одно небольшое усилие — и она сможет положить на них голову. Платье в обтяжку делало ее похожей на беременную, месяце эдак на четвертом. И она тоже кого-то мне напоминала. Два знакомых лица сразу. Чем я рискую?
— А ты знаменитость? — спросил я у нее.
— А как же! — Она потерлась об меня грудью. — Хочешь, скажу, чем я знаменита?
Не сводя глаз с блондинки, я продолжал говорить с мексиканкой.
— Ты актриса?
— Самая лучшая из всех, кого ты видел, парень!
— Говорят, — ответил я, — если видел одну, считай, что видел всех.
Без единого слова блондинка слезла с табурета и пошла на поиски того, кого ей предназначила в тот вечер судьба. Я поборол желание отпустить ей вслед какую-нибудь колкость. Проводник-Змей приблизился к нам и спросил у шлюшки, что она будет пить.
— Все, на что у нее хватит денег, — сказал ему я.
— Что с тобой такое? — Указательным пальцем она вытянула из кармана моих джинсов бумажник и раскрыла отделение для купюр. — Денег полно! — Я попытался выхватить у нее бумажник, но она увернулась и стала рассматривать мои водительские права. — Вар-р-р-д-л-и-и-и-н Стю-арт. Так тебя зовут? А я Инкарнасьон.
Она произнесла свое имя так, словно это было название какого-нибудь гордого государства, и заказала текилы. Я вырвал у нее бумажник.
— Не будь таким грубым, Варрд-лиин, — сказала она. — Не надо мне грубить.
Зачатки интуиции вовремя подсказали мне, что я не дома, что мне надо убраться из Ногалеса, и притом как можно быстрее, а еще я подумал, что ужасно хочу к Терезе, пусть даже только потому, что она — единственный на свете человек, рядом с которым я не веду себя как последний говнюк.
Инкарнасьон потянула меня за руку:
— Почему бы нам не подняться в мою комнату, я буду с тобой очень милой.
— А где твоя комната?
— Наверху… сзади. Пойдем! Я тебе покажу.
Наверху сзади меня вполне устраивало. Там наверняка найдется лестница, пожарный выход или какой-нибудь черный ход. План действий начал принимать очертания. Брауэр наверняка рыщет где-нибудь по ложному следу, а Баррио Сьело недалеко от более цивилизованных кварталов, так почему бы мне не рискнуть и не рвануть напрямик через пустырь. Потом позвонить, сесть в такси и махнуть до границы. Но когда Инкарнасьон повела меня дальше в клуб, в глубину фальшивого черного леса, где шум становился все сильнее и нас окружила толпа гибких, точно кошки, танцоров, которые разговаривали при помощи пальцев, как полинезийцы, извивались и обвивались друг вокруг друга, залитые, точно вином, пятнами пурпурного и красного света со сцены, вопили в такт чудовищному ритму, подгоняемые тяжелой поступью баса-мастондонта, под который хорошо только дух из кого-нибудь вышибать, мысли о спасении покинули меня, вытесненные из головы нашествием уродливых звуков, громоподобной энергией и текстом песни:
