– Ты не виноват. – Рванул ветер, юбкой облепил тебе ноги. – Поразительно, что мы не ссоримся чаще.
С променада заревел какой-то рог – сигнал тревоги или чьей-то победы в азартных играх.
– Я теперь не думаю о тебе постоянно, – сказала ты. – То есть мне казалось, что не думаю. А теперь я понимаю, что просто не замечала. – Указательным пальцем ты ткнула в висок, постучала. – Тайком думаю.
Я ждал, что ты разовьешь эту, на мой взгляд, приблудную тему, но продолжения не последовало. Крышу сносит, решил я, а может, ты пытаешься описать свою долю страданий. Наконец ты сказала:
– Почему ты не приехал в Лос-Анджелес, когда я просила?
– В том письме пару лет назад?
– Четыре года назад.
– Уже четыре? Господи! – Я уцепился большими пальцами за карманы, шагнул к тебе. – Слишком много всего навалилось. Книга. Сценарий. С деньгами морока. А тут твое письмо. Последняя капля. Будто на меня со всех сторон мчатся паровозы. Может, я прошляпил. Или боялся, что ты меня опять бросишь и все прахом пойдет. Не знаю. А когда тебя здесь увидел, все это уже не имело значения.
– Может… – начала ты и умолкла.
– А?
– Я хотела сказать, может, зря не имело. Но это лицемерие. Я могла уйти, но не захотела. Я рада, что все случилось. – Пауза. – Надеюсь, ты рад.
Я нащупал твою руку, и после символического сопротивления ты уступила.
– Понимаешь, как все запутано? – сказал я. – Ты спросила, рад ли я, и я задумался, будет ли тебе легче уйти, если скажу да. Не хочу так думать. Не хочу стратегом вечно… декодировать твои слова, точно, блин, шифр. Ненавижу это!
– Просто не будет, что ни говори. – Ты разглядывала свою руку – ту, что я держал, – будто ее требовалось постичь. – Я представить себе не могу, как это – вернуться.
– Сказать по правде, где-то минут через пять я забыл, как это – без тебя.
Мы обнялись, столкнулись лбами.
– Больше не ссоримся, – сказала ты, и я ответил:
– Договорились.
Ты содрогнулась – нечто среднее между дрожью и икотой – и обняла меня крепче.
– Плачешь? – спросил я. – Не плачь.
– Я не знаю, смогу ли придумать, как быть с тобой, – слабым голосом ответила ты. – Но мы еще увидимся. Обещаю.
– Кей…
– Я хочу быть с тобой… иногда так сильно!
Чья бы ни была вина в начале, чья бы ни была в последний раз, чья бы ни была – теперь нас обоих погребла черная скала обстоятельств. Я обессилел, измучился под ее весом.
– Мне поэтому и приходится с тобой сдерживаться, – сказала ты.
Я слегка отодвинулся:
– Ты сдерживаешься?
Ты кивнула, улыбнулась, но в глазах твоих стояли слезы.
– Немножко.
– Боже, помоги мне, когда остаток тебя вырвется на волю.
Ты засмеялась, и смех вытряхнул слезу.
– Давай пока забудем про всю эту мутотень, – предложил я. – Мы ведь можем?
– Наверное.
– Тогда пошли на променад, сыграем в какую-нибудь кретинскую игру. Может, я тебе плюшевого мишку добуду.
– Я не смогу взять его домой, – мрачно ответила ты.
– Ну, тогда ты мне добудь.
Прежде я в Пирсолле больше человек семи разом не встречал. Город напоминал армейскую базу – войска высланы, остались одни техники. Но в тот вечер по променаду бродили несколько тысяч человек – играли, катались на аттракционах, заглатывали жирбургеры и сосиски в тесте. Бледные, группками, одежда – навязчивая безвкусица: куча странных шляп, кричащих надписей, парочек в одинаковых футболках со слоганами вроде «сексуальная бабуля» или «сексуальный дедуля». Рок-н-ролл из аркад полемизировал с жестяной цирковой музычкой чертова колеса. Мы протолкались через толпу и притормозили у стойки, где давали призы, если попадешь дротиком в воздушный шарик. Неудачно. И баскетбол не сложился, и серсо. Плюнув на карнавальные игры, мы направились в «Землю радости» и нашли свободный «шарокат».
Почти не бывает на свете игр проще «шароката». Катаешь деревянный шар по дорожке фута в четыре, наклонной в конце, шар прыгает в одно из пяти концентрических колец. Пятьдесят очков за самое маленькое, десять – за самое большое. Если выиграл, из щели под отверстием возврата мяча выскакивают призовые билеты. Всем известно, что «шарокат» великолепно осваивают первоклашки, а вот собравшиеся в «Земле радости» оказались решительно некомпетентны. Можно подумать, они понятия не имели о механике шарокатания, а когда оно им удавалось, они кидали то слишком сильно, то слишком слабо, то под углом, отчего шар приземлялся на соседней дорожке. Я лет до десяти зависал на «шарокатах». Едва я начал кидать по пятьдесят очков, собралась толпа, аплодисментами встречавшая каждый мой бросок. Они так изумлялись, будто я был Майкл Джордан в ударный вечер. Они ахали и качали головами – поверить не могли. Лицезрели единственное в жизни чудо, детям потом расскажут – вот, мол, как-то вечером рослый бородатый дядька в «Земле радости» задал жару. А дети будут хихикать, потому что таких гераклов не бывает.
Ободренный толпой, я выиграл сотни билетов. Потом начал выпендриваться: катал со спины, катал два мяча разом. Женщины визжали; дети пялились, открыв рты. По дороге к стойке с призами люди поздравляли меня и хлопали по плечу. За стойкой я увидел Эда и Берри. Эд пожал мне руку:
– Вот это было шоу, сынок, – а Берри спросила:
– Ты где научился так играть?
– Я в Дейтоне вырос, – объяснил я. – Мощные «шарокаты». – Потом я спросил, откуда взялись все эти люди.
– У нас тут дел невпроворот, – сказал Эд, а Берри прибавила:
– Они в основном из Огайо. Торговая палата заключала сделки с парой городов. Любят сюда ездить.
– И мы их любим! – Эд потер пальцами, изображая наличность.
Даже старик управляющий – он обслуживал стойку с призами – проявил уважение.
– Зафигеннейшая вещь! – И он махнул на полки за спиной: – Валяй… бери, что хочешь.
Сгибаясь под весом синей пятифутовой игрушечной обезьяны, мы вышли на променад и зашагали к пансиону. Слухи о моих подвигах уже расползлись – люди показывали пальцами и шептались. По дороге я наблюдал, как землистые, дряблые уроженцы «Штата конского каштана» убого проигрывают во всевозможные игры. Я в Огайо толком не был, но если эти парни – репрезентативная выборка, тогда статистика домашних аварий у них, надо полагать, запредельна. Тир опасен для жизни; у игроков в «Прихлопни крота» – координация двухлеток; водители в «Автомобильных гонках» рулят идиотскими кругами и застревают в перилах. Три человека гоняли пенопластовый мяч и пригибались, закрывая голову руками, едва он летел к ним. Пожалуй, самый пугающий пример физической недоразвитости – два пацана лет десяти-одиннадцати, на вид спортивные, катавшиеся на скейтборде по нашей улице: они даже на доске удержаться не могли и явно видели ее впервые в жизни.
